1245 год
Женский монастырь, город Корбейль
Женщины по-прежнему стояли в туманном дворе.
— Что... что ты хочешь рассказать о Софии? — спросила Роэзия. — Разве есть что-то, чего я о ней не знаю?
Она подумала, что не стоило всерьез воспринимать таинственные намеки Греты и просить ее разъяснить их. Скорее всего, было бы лучше закончить беседу и лишить Грету возможности поважничать.
— Тебе неприятно это слышать, не правда ли? — Грета уже начала насмехаться. — Тебя злит, что я знаю о ней больше, чем ты, а это означает, что София была для тебя чужой. Ах, Роэзия, ты совсем не знаешь людей, с которыми живешь!
В последних словах наряду с насмешкой послышалось сострадание.
«Я не должна этого позволять, — обиженно подумала Роэзия, и уже хотела отвернуться. Но теперь, когда она не смотрела в злобные глаза Греты, она почувствовала — вопреки стремлению взять себя в руки — желание защищаться. Упрек в том, что она не разбирается в людях, сильно задел ее.
— Я прекрасно знала Софию, — начала она. — Она была самой образованной и умной женщиной из всех, каких мне доводилось встречать. Она действовала обдуманно, владела своими чувствами, посвятила себя науке и писала хронику... Она смотрела на жизнь так же, как я, считая, что не стоит расшатывать душу, которая так высоко парит над царством глупых и дерзких.
— Ха! — рассмеялась Грета. — Ха! Значит, твое стремление убежать от этого мира заходит так далеко, что ты видишь всех такими, какими тебе хочется их видеть. О да, конечно, София всегда заботилась о том, чтобы ее считали холодной, бесчувственной и разумной женщиной. Когда ее упрекали в черствости, говорили, что она не такая женщина, какая нужна мужчине, она воспринимала это как комплимент. Но это только половина правды.
Грета глубоко вздохнула, выпустив в воздух облако пара.
.— А правда вот в чем: владеть собой так, как она делала это в последние годы, она училась всю жизнь. Она посвятила жизнь науке, потому что хотя наука и описывает невзгоды, боль и ужас, но не пахнет ими. Но каждый раз, когда она занималась чем-то, кроме чтения или письма, было достаточно незначительного повода, чтобы ее столь размеренный нрав выплеснул на людей всю свою ярость. Она позволяла себе вспышки гнева и позволяла людям мучить себя, вместо того чтобы, как ты, тут же бежать от них. О нет, вы совсем не похожи! Ты вся сжимаешься при первых раскатах грома, которыми жизнь показывает тебе свою власть, а потом притворяешься глухой. София же приняла бой и выплевывала в тяжелую жизнь не только холодные, ученые слова. Нет, она не отказывала себе в том, чтобы бороться с помощью высокомерия и гнева, необузданности и жадности. А в глубине души была способна на то, на что ты не способна вовсе: на любовь, даже если она и не была абсолютно самоотверженной.
«Поскорее бы она замолчала! — думала Роэзия. — Пусть перестанет наконец болтать! Мысль, на которую у нее уходит двадцать предложений, можно уместить в одном!»
— Не могу поверить, — сказала она холодно, когда Грета остановилась, — что в тебе проснулось уважение к Софии. Неужели ты хочешь сказать, что простила ей предательство королевы, хотя всю жизнь ненавидела ее за это? В те дни, когда я пришла в этот монастырь, ты только об этом и твердила.
— За свое предательство ей пришлось дорого заплатить. И за другие грехи, возможно, даже более тяжкие. София была не только лгуньей, но и убийцей. Вам это известно?
— О, злая женщина! — рассердилась Роэзия. — Сначала говоришь, что понимаешь ее, а потом обвиняешь в самом великом из всех грехов?
Грета рассмеялась.
— Ты меня неправильно поняла. Я не обвиняю ее, а просто рассказываю. Так оно и было: она виновна в смерти троих людей. Она, конечно, не убивала их собственноручно, но обрекла их на гибель, что равносильно удару кинжала. Первой была монахиня в монастыре, где она провела детство, вторым был ее собственный муж, а третьей...
— Прекрати! — прервала ее Роэзия. — Прекрати!
— Почему? — дерзко спросила Грета. — Ты думала, она на такое не способна? Вообще-то меня удивляет, что ты об этом ничего не знаешь. Ты что, не читала ее хронику?
Грета сделала паузу. Обычно ее речевой поток никогда не обрывался.
— Содержание ее хроники — тайна! — взволнованно ответила Роэзия. — Оно неизвестно ни одной из сестер монастыря. — Да, конечно, — рассмеялась Грета. — Сними София не хотела иметь ничего общего. Иное дело с тобой. Ты была ее ученицей. И разве мы не узнали, что она и своей дочери Катерине читала выдержки из хроники? — Я хронику не читала, — упрямо повторила Роэзия. Грета закрыла глаза и глубоко вздохнула. Ее лицо затерялось облаке пара. — Странно, странно... — сказала она задумчиво, а потом захихикала. — Ведь даже я, которая долгое время считалась ее противницей, знаю, что написано в хронике!
Глава IX
1200 год
Аделина была набожной.
Сестра Бертрана, которая после смерти Мелисанды забрала Теодора, а потом вышла замуж за графа Бриенского и родила ему сыновей, заключала с Богом сделки, как купцы в лавках, где продавались резные изделия, серебряная посуда и благородные ткани. Драгоценные реликвии она покупала на аукционе через посредника и таким образом помогала то какой-нибудь церкви, то монастырю, в надежде сократить благодаря этому мучительное пребывание в чистилище.
Она не дарила все реликвии. Она постоянно молилась, кладя рядом с собой кусок пергамента евангелия от Марка, который евангелист лично передал в руки святого Ермакора, обломки решетки, на которой был зажарен святой Лаврентий, и таз, в котором святая Женевьева, освободившая Париж от кровожадных язычников, мыла голову.
Однако Аделина знала, что этого недостаточно, чтобы задобрить строгого и мстительного Бога. Каждое воскресенье она ходила в церковь, но вовсе не для того, чтобы послушать мессу. Она появлялась в церкви в тот момент, когда священник поднимает вверх просфору, потому что это мгновение, как известно каждому верующему, — самое благодатное в каждой службе и заменяет тридцать дней в чистилище. После этого она переходила в следующую церковь, чтобы пережить там то же событие, и часто, возвращаясь домой, удовлетворенно считала, на сколько дней сократила жуткое очищение, и была совершенно счастлива, когда получалось более сотни.
Однако оказалось, что существует место куда более страшное, нежели чистилище, в котором должны были подвергнуться пытке освобожденные на Небесах. Об этом она заговорила, выбежав с раскрасневшимися от волнения щеками к только что прибывшим Бертрану и Софии.
— Он не хочет крестить его! — визжала она. — Он не хочет его крестить! А мы ведь знаем, что некрещеные души детей попадают в Лимб! Там их ждут не злые демоны, чтобы мучить их и причинять боль, а мрак и холод. И маленькие дети никогда не будут петь песни с Божьими ангелами. И никогда не смогут взглянуть на Всевышнего!
