— Вы лично приказали казнить министров, — закричал он. — Я был при этом, когда Вы сказали, что, в случае если тот, кому поручено задание, не выполнит или не сможет выполнить его, это должен сделать тот, кто в состоянии. Так что не говорите, будто я не могу сослаться на Ваш приказ!
Это был открытый бунт. Рука Машина потянулась к кобуре револьвера, но он опустил ее, заметив, что стоявшие рядом младшие офицеры явно на стороне Маринковича.
— Вы не должны напоминать мне о моих собственных приказах, лейтенант. — Он старался придать своему голосу командный, авторитетный тон. — Я руководитель всего дела, и как Ваш командир я рассматриваю Ваш тон как грубое нарушение субординации. Только учитывая Ваше неадекватное состояние, я прощаю Вам Ваше поведение, но в следующий раз этого не будет. Кругом!
Он обратился к стоявшим вокруг него людям:
— Идемте в Новый Конак, господа. Мы не должны упустить ни малейшей возможности, как бы малоперспективна она ни была.
Драга стояла у окна и всматривалась в ночь. Темнота не казалась уже такой беспросветной, или ее глаза уже к ней привыкли? На первом этаже русского посольства зажегся свет, но тут же погас.
— Русские не спят, — прошептала она мужу. — Они не спят всю ночь и наблюдают за нами. Грабов и Чариков. Наверняка стоят у окна и смотрят в бинокль. Скорее всего, после двух взрывов они решили, что мы убиты. Потом засомневались, наверное, послали кого-то все разузнать. Ты считаешь, армия стоит на стороне заговорщиков? Тогда у нас мало надежды, правда?
— Я имел в виду не всю армию. Наверное, речь идет о паре полков или только об одном или двух батальонах. Эта свинья Мишич со своими сообщниками под покровом ночи окружили Конак. Когда рассветет, они должны будут отступить. Я не могу поверить, что такие люди, как полковник Николич из Восьмого пехотного, капитан Панайотович из дворцовой охраны или капитан Костич из лейб-гвардии, бросили нас в беде. Они наверняка найдут возможность забрать нас отсюда.
— Панайотович вчера вечером дежурил. И Люба Костич также. Теперь ты понимаешь? Или они оба сбежали, или эти мерзавцы их убили. Все, кто нам был предан, убиты. Никакой надежды больше нет, Саша.
— Ты не права. Нам только бы продержаться до рассвета.
— Они найдут нас раньше.
— Эти типы в посольстве думают, что нам удалось спастись. Считают, мы уже в Землине и вскоре во главе преданных нам дивизий вернемся.
— Но мы не в Землине, Саша, мы сидим в этой чертовой дыре. И сколько, как полагаешь, мы тут выдержим? Часы, дни, недели? Шансов, что никто нас не выдаст, так же мало, как и на то, что кто-то придет к нам на помощь. Значит, будем сидеть здесь, умирать от голода и жажды. И сколько это продлится, пока мы не сойдем с ума? Пока не начнем кричать, чтобы нас отсюда забрали и убили?
— Драга, спокойно, нельзя сейчас терять голову.
— Но ты же слышал, о чем они орали? Какой-то ужас! Они просто сумасшедшие! Все изрубили. И кровать! А если бы мы лежали в кровати, Саша? Что они сделали со спальней! Моя любимая комната. Она мне нравилась больше всего в доме. Это и мой будуар. Потому что они действительно принадлежали мне. В остальных проглядывал вкус тех, кто там жил до меня. Салон мне никогда не нравился из-за этих фиалковых обоев. Это твоя мать их подобрала. Не могу больше видеть фиалки. Из-за нее я ни одного платья этого цвета больше не надела.
— Тебе уже не придется страдать из-за обоев, эти идиоты стреляли по ним, как по мишеням. Подберем потом новые, сама выберешь цвет.
— А правда ведь, Саша, твоя мать на самом деле относилась к нам плохо? Она всегда при этом говорила, что желает нам только счастья. Тебе и мне. Но имела в виду совсем не то, чтобы мы были счастливы друг с другом. Она просто злая женщина. Эта ужасная ночь. Если бы не она, до этого никогда бы не дошло. Сербия была бы мирной страной, твой отец был бы жив и оставался королем, ты был бы наследником престола, женился счастливо на какой-нибудь пухленькой эрцгерцогине и был отцом шестерых маленьких Обреновичей. По деревням не шлялись бы переодетые торговцами икон русские шпионы, которые подзуживают людей против тебя. И уж точно не было бы никакого полковника Мишича с его бандитами в офицерской форме, которые разгромили Конак.
— А где была бы королева Сербии?
— Кто знает. Наверное, замужем за каким-нибудь учителем или владельцем магазина.
«Или в Париже в каком-нибудь студенческом отеле», — добавила она про себя. Драга не сказала этого вслух, чтобы не расстраивать короля. Несмотря на прожитые вместе годы, Александр в принципе ничего о ней не знал. Иначе он никогда бы не сделал ее королевой Сербии. То, что она не сумела как следует играть эту роль, не ее вина — она не родилась королевой. Она была из тех, кого жизнь вынуждает что-то делать, а не из тех, кто сам распоряжается своими поступками. Обстоятельства диктовали ей свою волю, и она покорялась. К примеру, ей и в голову не пришло бы выйти замуж за Светозара Машина. Он сделал ей предложение, и она согласилась — это был единственный выход уйти от алкоголички-матери, целого выводка вечно голодных братьев и сестер и запертого в сумасшедшем доме отца. Создавалось впечатление, что на протяжении всей жизни она постоянно оказывалась в тупике, как теперь, в этой комнатушке с железной дверью в качестве единственного выхода. Но выхода куда? К свободе или смерти? Куда бы ни вела эта дверь, не сама Драга ее откроет, а кто-то другой. Так когда-то Наталия открыла ей дверь, освобождая из иного тупика. Она, Драга Машина, даже не пошевелив пальцем, стала dame d’honneur королевы: ей просто преподнесли это место, так же как позже ей преподнесли роль королевы Сербии. И если бы она осталась при Наталии навсегда, не попала бы в этот водоворот. Потом Александр сделал ее, Драгу Машину, своей королевой, королевой Сербии. Вот сумасшедшая идея! И кто может поставить в вину царице Александре, что она не хотела разделить с ней открытый экипаж? Или кайзеру Вильгельму? Или королеве Виктории? Только такой безудержный и самодержавный человек, как Саша, мог настоять на подобной, из ряда вон выходящей идее. Она, Драга, по-настоящему никогда этого не хотела, ни в Висбадене, ни в Биаррице, ни в Белграде. Любовница короля — более чем достаточно. Но королева! Было совершенно неизбежно, что она эту роль провалит.
Александр думал меж тем о своем и внезапно сказал:
— Мама меня никогда не любила.
— Но твой отец, он тебя очень любил. Тебе не следовало затевать интриги против него. Сын против своего отца. Это большой грех. И за это мы должны будем теперь заплатить.
— Покушение сорвалось, разве не так?
— Важно намерение. Об этом речь. Мы виноваты. Мы оба. То, что Кнезевич оказался плохим стрелком, ничего не меняет.
— Нет, погоди! Разве я не отказался, когда полковник Таубе предложил мне организовать все еще раз? Разве я не распорядился публично казнить Кнезевича и прикончить Андьелича в его камере? И это все для того, чтобы как-то загладить свою вину, чтобы в душе отца снова воцарился покой и мы помирились. Я пошел даже на арест радикалов и обвинил их, только чтобы папа был дово…
