8 часов вечера
Вечер не принес страдавшему от нахлынувшей жары городу никакого облегчения. Но у жителей Белграда, тем не менее, было целых два повода праздновать. Во-первых, отмечался день Святого Славы — покровителя Шестого пехотного полка. А кроме этого, на военном плацу перед городскими воротами проводился певческий праздник. Это был на редкость напряженный день. Гости из провинции, а также приезжие из Венгрии вместе с местными жителями заполонили центральные бульвары и почти полностью блокировали уличное движение. В поведении толпы не было ничего необычного, разве что бросалась в глаза некоторая нервозность, вызванная, видимо, одуряющей духотой. Всю вторую половину дня над равниной за Савой висели темные облака, сверкали зарницы и слышны были раскаты грома. Гроза надвигалась, но, когда она разразится над городом, если вообще разразится, сказать не мог никто.
Михаил хотел слегка перекусить в «Сербской короне», но там не оказалось ни одного свободного места. «Корона» с давних пор пользовалась популярностью у офицеров, особенно у молодых. Сегодня создавалось впечатление, что ресторан целиком заполнен именно ими, и веселье было в разгаре. Очевидно, офицерская пирушка началась довольно рано, и это вызвало тревогу у Михаила. К тому же среди веселящихся было и несколько офицеров из числа заговорщиков.
После двух бесплодных попыток найти себе место он оказался в конце концов в ресторанчике «Коларац», где знакомый кельнер усадил его за дополнительный маленький столик. В увитой виноградом беседке он обнаружил полковника Мишича, который вел жаркий спор с каким-то штатским. Когда этот человек встал и прошел к другому столу, Михаил узнал в нем адвоката Любомира Живковича, воинствующего радикала, которого после неудачного покушения на короля Милана приговорили к двадцати годам заключения. В ходе прорусского курса, проводимого Александром после его женитьбы на Драге, Живковича помиловали. При удачном исходе переворота он должен был стать министром юстиции в кабинете Авакумовича. Бог свидетель, путь сербского политика не бывает усыпан розами, подумал Михаил.
В «Колараце», несмотря на тоже довольно большое число военных, обстановка была гораздо спокойней — возможно, из-за присутствия полковника Мишича, — не было того разгула, что царил в «Короне». На небольшой сцене в саду играла цыганская капелла.
Мийя, один из известнейших сербских скрипачей и звезда капеллы, как будто чувствуя напряжение, висевшее в воздухе, исполнял печальные народные песни о павших героях, слезах вдов и несчастной любви. Была ли причиной эта жалобная музыка или, в противоположность царившей в «Короне» разнузданности, удручающая атмосфера — Михаила охватило необъяснимо тревожное чувство. Он почти не притронулся к еде, а когда поднес ко рту бокал, тот выпал из его дрожащих пальцев, и вино разлилось на скатерть. В оцепенении смотрел он на скатерть из домотканого льна, впитывающую красное вино. Это зрелище вызвало у Михаила приступ тошноты, отчего он попросил кельнера сменить скатерть, что стоило ему дополнительных чаевых. Белградские кельнеры находили скатерть грязной лишь тогда, когда на ней пятен было не меньше, чем у пса-далматинца.
До половины первого ночи оставалось еще четыре часа — Михаил спрашивал себя, как ему пережить их и не потерять рассудка. Он мог бы пойти домой и лечь отдохнуть, но тишина отцовского дома, совершенно целомудренного в отношении готовящегося переворота, не успокоила бы его, а, наоборот, заставила бы нервничать еще больше. В этом Михаил был уверен. К тому же существовала опасность, в случае если он покинет центр города, быть отрезанным: верные заговорщикам части заполнят прилегающую к дворцу территорию и превратят в изолированный от остальной части города остров.
Михаил завидовал офицерам в «Сербской короне», которые сегодняшним вечером могли позволить себе напиться. Он бы с удовольствием последовал их примеру, но, раз уж решил оставаться на стороне заговорщиков, должен выстоять до конца, хотя бы ради самоуважения. Напиться в этой ситуации значило бы проявить трусость.
Несколько молодых людей в штатском, ни один из которых Михаилу знаком не был, вошли в ресторан и столпились вокруг стола полковника Мишича. Судя по поношенным, хотя и опрятным костюмам и белым, из грубой ткани рубашкам с открытым воротом, это были студенты или учителя — люди, близкие к радикальной партии. Полковник дружески приветствовал их и пригласил за свой стол.
Михаил спросил себя, не должно ли такое панибратское отношение полковника к личностям, обычно презираемым офицерским корпусом, вызвать подозрение вездесущей тайной полиции, агенты которой наверняка сидели где-нибудь в пределах слышимости. Полковник должен был учитывать вероятность того, что за ним следят, но, казалось, его это не заботило. Ко времени, когда рапорты ищеек попали бы во дворец, они вряд ли повлияли бы на события нынешней ночи, что бы в этих рапортах ни содержалось.
Старший лейтенант Янковски чувствовал себя самым несчастным человеком. Недавно он был вынужден продать последнюю тысячу акров родовой земли в галицийской деревне Бржеско, доставшихся ему по наследству. Язва снова сверлила желудок, так что боли становились всё острее. И — Янковски ненавидел Белград всеми фибрами своей души. Двадцать восемь лет назад он окончил военное училище, будучи вторым из лучших в своем выпуске, спустя четыре года его перевели в Генеральный штаб, и Янковски имел все основания рассчитывать на блестящую карьеру, в конце которой при определенных обстоятельствах мог светить и маршальский жезл. Незадолго до представления Янковски к званию полковника все пошло наперекосяк. Он начал играть, наделал больших долгов, вступил в связь с женой генерала и, наконец, вошел в немилость эрцгерцога Франца Фердинанда — во время маневров в 1896 году, когда одна из подчиненных Янковски рот красных захватила полевые орудия синих и его ребята отбили атаку синих, проводившуюся под командованием эрцгерцога. Сам кайзер лично поздравил Янковски за превосходное руководство, но пользы от этого было мало. Престарелый кайзер после маневров удалился на свой олимп в венский дворец, тогда как присутствие Франца Фердинанда в Генеральном штабе было весьма ощутимо. После нескольких не слишком важных командировок Янковски назначили военным атташе в Белград. Всего пару лет назад такой пост был бы вовсе не малозначительным; но дунайская монархия за это время утратила всяческий интерес к Сербии и теперь считала ее ненадежным и довольно дорого обходящимся союзником.
Посольство в Белграде получало секретные инструкции вести себя тихо до тех пор, пока внутриполитические изменения не приведут страну к установлению ясного стабильного курса. «Ни во что не вмешиваться», — гласили инструкции, которые получал Янковски, и он должен был им подчиняться. Кроме того, ему вообще претило заниматься политикой в том виде, как это делалось в Сербии. Прощаясь, генерал Бек, шеф Генерального штаба, высказал неуклюжие извинения, объясняя назначение Янковски в Белград тем, что он, как поляк, гораздо легче войдет в контакт со своими славянскими братьями. Само собой, это было чистым безобразием.
Поляк, особенно воспитанный в венском обществе, чистый горожанин, денди и декадент по натуре, он на самом деле был невообразимо далек от отсталых, нецивилизованных южных славян, наполовину свинопасов, наполовину разбойников. Словом, Янковски рассматривал свое пребывание в Белграде не как очередную командировку, а как ссылку за прошлые и будущие прегрешения. Приемы и другие общественные мероприятия он посещал только в том случае, если избежать этого было невозможно. Дни он проводил, читая книги или слушая свой граммофон. Книжные шкафы в его четырехкомнатной квартире на одной из прилегающих к Теразии улиц представлялись ему валом, защищающим от нашествия варваров, а музыка Моцарта, Бетховена и Штрауса, раздающаяся из никогда не молчавшего музыкального устройства, изолировала, кроме того, акустически от сумасшедшей толпы под его окнами.
