– Но вы действительно убили Эланору, – ледяным голосом произнес Жосс. – Вы задушили ее.
Милон безысходно вздохнул.
– Да, я знаю! Я не хотел, это все моя горячность. Я только пытался остановить ее громкий плач. Но я имею в виду не Эланору. Я говорю не об Эланоре!
Элевайз услышала в себе слабый – очень слабый – голосок торжества. Я знала это! – подумала она. Знала! Интересно, о чем думает сейчас Жосс?
– Эланора, – пробормотал Милон, улыбаясь своим мыслям. – Вы знаете, она моя жена, – произнес он, обращаясь к келье. – Моя любящая, умная, очаровательная жена. У нас будет ребенок. Скоро, очень скоро я пойду к ней домой, она возьмет меня в постель, и мне снова будет тепло. Она зажжет все свечи и прогонит мрак. И ночного человека тоже.
Элевайз заставила себя не слышать его.
«Понял ли Жосс? – думала она. – Знает ли он, пока я еще не спросила Милона, каким будет его ответ?»
– Милон, – мягко заговорила она. – Милон, послушайте меня. Если вы говорили не об Эланоре, то что вы имели в виду?
– Что я имел в виду? – переспросил Милон, словно разговаривая с неразумными детьми. – То, что я не убивал Гуннору.
Элевайз отошла в сторону, предоставив Жоссу задавать вопросы.
«У меня не хватит для этого душевных сил, – думала она, слушая поток жестоких слов, обрушившийся на человека, который и так был уже сломлен. – К тому же я знаю, что, даже если сэр Жосс будет задавать свои вопросы до самого Рождества, Милон не изменит свой рассказ. Потому что он говорит правду. Нам придется поискать убийцу Гунноры где-нибудь еще».
– Вы предлагаете нам поверить, – говорил Жосс с беспощадным сарказмом, – что, хотя вы и признали, что вместе с Эланорой задумали отлучить Гуннору от ее наследства, вы тем не менее невиновны в ее убийстве? В то время как мы знаем, что в момент ее смерти вы были поблизости. Она была убита в нескольких ярдах от вашего укромного уголка. И на руках Гунноры остались следы в тех местах, где Эланора держала ее, и горло ей перерезали именно вы, вашим проклятым ножом! Милон, не делайте из нас глупцов!
– Это правда! – закричал Милон в четвертый раз. – Когда мы нашли ее, она была уже мертва!
– Вы хотите сказать, что вы и ваша жена, ее кузина, черт побери, нашли Гуннору лежащую с перерезанным горлом, и ничего для нее не сделали?
– Она была мертва! Что мы могли сделать?
– Вы могли сбегать за помощью! Найти живущих при Святыне братьев! Прийти в аббатство и предупредить аббатису! Хотя бы прикрыть бедную девушку! Да все что угодно!
– Но вы бы подумали, что мы убили ее! – запротестовал Милон.
Внезапно Элевайз вспомнила, как выглядело тело Гунноры, когда ее нашли. Уж очень аккуратно были подвернуты юбки. Не раздумывая, она сказала:
– Это Эланора поправила одежду. Она подвернула юбки Гунноры точно так, как монахиню приучают застилать постель, а потом испачкала кровью ее бедра. Правильно?
Милон повернулся к ней. Его лицо стало пепельно-серым. В глазах застыл ужас.
– Да, аббатиса, – ответил он. – Ей стало плохо от всего этого. Нам обоим стало плохо. Но Эланора сказала, что если мы изобразим, будто Гуннору изнасиловали, тогда, даже если кто-нибудь подумает на нас, ну, якобы это мы убили ее, то он откажется от такой мысли, потому что мы хотели только ее денег. Ведь если ее изнасиловали и затем убили, то уж, конечно, это сделали не мы.
Элевайз задумчиво кивнула.
– Благодарю вас, Милон, я понимаю.
Жосс с недоверием покачал головой.
– Эланора сделала это? – он спросил недоверчиво. – Кузина Гунноры? Подвернула юбки несчастной и обрызгала Гуннору ее же собственной кровью? Боже милостивый, что за девушка она была?
– Девушка, доведенная до отчаяния, – проговорила Элевайз.
Девушка, которая, вспомнив инструкции, полученные в монастыре – «всегда застилайте постель именно так, откиньте край покрывала, откиньте еще раз, вот, теперь хорошо», – попыталась умиротворить в смерти свою кузину, аккуратно подвернув ее одежду.
– А крест? – спросил Жосс. – Он не принадлежал Гунноре, но он не принадлежал и Эланоре. Крест Эланоры был поменьше. Вы бросили его рядом с телом?
– Да.
– Вы принесли его с собой? А откуда, скажите на милость, он у вас взялся?
– Я не приносил его! Это был крест Гунноры! Это должен был быть ее крест. Она носила его на шее. Эланора сказала, что возьмет его себе, потому что рубины на нем были лучше, чем на ее кресте, но я не разрешил. Ну, после моих слов она сразу поняла, что это было бы глупо. Если бы Эланора показалась с крестом Гунноры, это привело бы людей прямо к нам. Поэтому мы просто бросили его… – Милон усмехнулся. – Вот за крестом я и вернулся. За крестом Эланоры. Его не было на ней, когда я… Она не надела его той ночью, а если надела, то я не нашел его. Я собирался поискать еще раз возле нашего секретного места, а затем пройти по тропинке до спальни. Не то чтобы я очень надеялся найти его там. Я собирался прийти в аббатство и попытаться проникнуть в спальню, чтобы взглянуть на ее постель. – Внезапно Милон сник. – Я должен был забрать его, – продолжил он усталым голосом. – Если бы крест Эланоры попал вам в руки, вы сразу узнали бы, кем она была. А затем пришли бы прямо ко мне.
Жосс отвернулся от Милона, затем подошел к двери кельи, встал рядом, скрестив на груди руки, прислонился к стене и принялся разглядывать грязный пол.
Элевайз, не отрываясь, смотрела на Милона. Казалось, он был удивлен неожиданным прекращением допроса. Взглянув сначала на аббатису, затем на Жосса, Милон спросил:
– Что теперь со мной будет?
Элевайз бросила взгляд на Жосса, но, похоже, он не собирался отвечать. Поэтому она сказала:
– Вы останетесь здесь до прибытия шерифа и его людей. Затем вас под стражей переведут в городскую тюрьму и в установленном порядке будут судить за убийство.
– Это не было убийством, – сказал Милон почти шепотом. – Я не хотел убивать ее. Я любил ее. Она носила нашего ребенка.
И он снова зарыдал.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Жосс и аббатиса направились в ее комнату. Казалось, никто не хотел первым нарушить молчание.
«Испытывает ли аббатиса те же чувства, что и я?», – думал Жосс. Взглянув на ее лицо и опущенные плечи – признак слабости, столь не свойственной Элевайз, – он предположил, что так оно и есть. Жосс ощущал… Ему не удавалось подобрать слово, чтобы определить пылающее в нем чувство. Это была смесь поистине не сочетающихся друг с другом элементов. Гнева – да, гнев по-прежнему душил его. Но еще и досадной, с каждой минутой растущей жалости. И – мучительной вины. Несмотря на то, что Жосс сопротивлялся этому последнему чувству, снова и снова вызывая в памяти печальные картины мертвых тел, он никак не мог избавиться от непрошеной мысли, что, награждая Милона тычками и грубо бросая его в келью, он вел себя как громила.
