— Опишите женщину, — повторил Пьер Жюльен. — Сколько ей лет? Рыжие ли у нее волосы?
— Да не было никакой женщины! — выкрикнул я. — Он лжет!
— Нет, отец мой, нет!
— Конечно да! — Я повернулся к обвиняемому. — Вы хотите сказать, что некая таинственная женщина убила Раймона Доната, стащила его вниз в конюшню, разрубила на куски и вышла через дверь, которую вы сторожили? Вы думаете, я глупец, Жан Пьер?
— Отец мой, выслушайте меня! — Вконец перепуганный Жан Пьер уже плакал. — Он отвел ее наверх, а потом прислал ее обратно ко мне! И мы… мы пошли вон туда… — он жестом указал в сторону комнаты Пьера Жюльена, — потому что там на стуле есть подушка…
— Вы блудодействовали на моем стуле?
— И потом она ушла, она поднялась наверх за деньгами. Позже, я услышал, как закрылась дверь, я все еще оставался в вашей комнате, отец мой, она должна была выйти с ним, отец мой, она должна была.
— А вы действительно видели, как они уходили? Вместе? — вдруг спросил Дюран, позабыв, что ему следует молчать. Но это был дельный вопрос.
— Я слышал, как они уходили, — отвечал сторож. — Я слышал шаги и как закрылась дверь. Она была незаперта. И ничего более не случилось за целую ночь, отец мой. Я клянусь — это правда! Она либо убила его здесь, может быть, я уснул, либо они вышли, и она убила его позже!
— Вы лжете. Вы сами убили его. Вам заплатили, чтобы вы убили его.
— Нет! — Стеная, сторож упал на колени. — Нет, отец мой, нет…
— А для чего ему лгать? — резко спросил Пьер Жюльен. — Почему этой женщиной не могла быть колдунья из Кассера?
— Потому что в Кассера нет колдуний! — Я чуть не плюнул в него. — Это не имеет отношения к женщинам из Кассера!
— Убийство Раймона — это колдовство, Бернар!
— Это не колдовство! Это все было нарочно подстроено! Этому человеку заплатили, чтобы он убил Раймона Доната и избавился от его тела, как сделал бы колдун!
— Чепуха! Да и кто стал бы ему за это платить?
— Вы стали бы, отец мой! — Я ткнул пальцем ему в грудь. — Вы!
Чтобы ходатайствовать за них
Ясен ли вам ход моих мыслей? Может быть, ваш разум не научен распутывать хитросплетения вины и невиновности, как он, без сомнения, научен разбирать тайны высшего порядка, такие, как значение воплощения Сына Божия. Наверное, вы предпочти бы не осквернять свой рассудок низменными и кровавыми подробностями, оскорбительными для праведников и противными Господу.
Если это так, то позвольте мне представить вам несколько суждений. Прежде всего, мне казалось, что Раймон Донат замешан в убийстве отца Августина — иначе зачем он хотел убить Жордана Сикра? Не станешь же травить человека лишь для того, чтобы сохранить в тайне свой извращенный вкус к блудницам. Так или иначе, это объяснение представлялось мне неубедительным, тогда как мое собственное — вполне разумным. Для чего же Раймону Донату понадобилось убивать отца Августина — на этот вопрос у меня ответа не было. Я, конечно, не мог полностью посвятить свои мыслительные способности поиску этого ответа в тот момент, когда вопрос впервые возник у меня в голове, ибо занят был спором с Пьером Жюльеном по поводу моего второго вывода: а именно — что он сам нес ответственность за смерть отца Августина.
Наверняка вы сочтете это предположение нелепым. Но вспомните поврежденные реестры: они были у Раймона, верно? Если они действительно, как я подозревал, содержали порочащие Пьера Жюльена показания, тогда он, разумеется, не хотел бы, чтобы кто-либо их прочитал и пересказал прочитанное другим. А местонахождение останков нотария и в самом деле заставляло предположить, что здесь не обошлось без колдовства. Их нарочно принесли на перекресток дорог, а не утопили в реке, придав убийству видимость сатанинского обряда.
Я спрашиваю вас: кто другой в целом городе был более сведущ по части колдовства? Колдовских обрядов? Кто другой пытался бы приплести сюда колдунов — бывших на подозрении у одного-единственного человека? Я решил для себя, что если бы Пьер Жюльен хотел обвинить в убийстве Раймона еретика, то он не стал бы избавляться от тела таким способом, до мелочей повторяющим его собственные представления о таинственных колдовских ритуалах.
Таковы были мои выводы, порожденные частью разумом, а частью чувствами. Не сомневайтесь в моем желании видеть моего патрона виновным. Я хотел убрать его со своего пути. И посему мною отчасти руководило предубеждение, я был, можно сказать, им ослеплен. Я не переставая размышлял, какая связь могла существовать между убийством отца Августина, которое спланировал Раймон, и последовавшей за тем его собственной гибелью. Я беспрестанно размышлял над исчезновением первого реестра, задолго до появления в Лазе Пьера Жюльена. Я всеми силами души желал уличить моего патрона.
Итак, я выдвинул обвинение и в ответ был осыпан бранью.
— Вас околдовали! — завопил Пьер Жюльен. — Вы одержимы бесами! Вы сошли с ума!
— А вы — потомок еретиков!
— Эти женщины наслали на вас порчу! Они осквернили ваш разум! Вы клевещете на меня, дабы защитить их!
— Нет, Форе. Это вы, чтобы защитить себя, клевещете на них. Вы отрицаете, что изъяли листы из тех реестров?
— Вон! Вон отсюда! Убирайтесь!
— Да, я уйду! Я пойду к сенешалю, и он вас арестует!
— Это вас арестуют! Ваше неуважение к священному институту, который я представляю, это неподчинение уставам!
— Вы ничего не представляете, — усмехнулся я, идя к двери. — Вы лжец, и убийца, и дурак. Вы просто куча падали. Вас швырнут в озеро огненное, а я буду стоять рядом, распевая, в белых одеждах.
Взглянув на Дюрана, который, казалось, наблюдал за перебранкой со смешанным чувством ужаса и удовольствия, я махнул ему рукой и вышел. Я направился к замку Конталь. Я сознаю, что поверг в изумление многих горожан, ибо всю дорогу бежал, путаясь коленями в подоле своей рясы, так что все встречные таращились на меня, как на диво дивное. Ведь нечасто доводится видеть монаха, бегущего со всех ног, если только это не разбойник, видеть инквизитора еретических заблуждений, скачущего вдоль по улице, точно заяц, преследуемый гончей. Зрелища, подобного этому, не увидишь, пожалуй, и в три жизни.
Так или иначе, я бежал. И вообразите себе, на кого я был похож, когда достиг своей цели. Я еле переводил дух и едва мог вымолвить приветствие, стоя согнувшись и опираясь руками о мои бедные монашеские колени (так мало приспособленные для изнурительных упражнений, после десятилетий молитв и постов), с пожаром в груди, дрожа всеми членами и с сердцем, бьющимся так громко, что я положительно оглох, слушавши его. Не забывайте также, что я был немолод! И сенешаль, увидав, как я себя загнал, не на шутку встревожился, как встревожился бы при виде затмения солнца или трехголового теленка, ибо это была картина, предрекавшая многие несчастья.
