Все еще улыбаясь, Рейли протянул руку и сжал Джимми левое предплечье.
— Джимми, Джимми. Ты все болтаешь, дружок, а я терпеть не могу болтунов. — На руке Джепсона вздулись вены — как тонкие упругие черви извивались они под пятнистой кожей. Над рукой и под нею складки на шинели Джепсона сделались глубже, и он зашипел, втягивая воздух.
Рейли не ослабил хватку.
— Глазом не успеешь моргнуть, — сказал он, — как начнешь плакать. А от твоих слез, надо сказать, мне совсем станет тошно.
Тут он отпустил Джепсона. Джимми покачнулся. Правая рука потянулась к левой, где еще остались вмятины от пальцев Рейли.
Уже без всякой улыбки Рейли повернулся спиной к бару и прислонился к стойке. Уперся каблуком огромного ботинка в подножку стула, пристроил оба больших локтя на стойке, указал большим пальцем на дверь. И посмотрел на Джепсона сверху вниз, как отец на любимого сына. — Даю тебе фору, малыш. Так что не зевай.
Джепсон перевел взгляд с Рейли на меня, с меня на Ледока и затем снова на Рейли. Тот слегка кивнул в сторону двери. Джепсон втянул голову в плечи и бойко зашагал в указанном направлении.
Рейли задумчиво смотрел ему вслед. Он дождался, пока Джепсон скроется за дверью, потом повернулся ко мне и грустно улыбнулся.
— Знаете, он плохо слушается. Видите ли, беда в том, что ему некуда идти.
— Вижу, — заметил я, — насколько сердечно вы о нем заботитесь.
Рейли тупо смотрел на меня несколько секунд. Затем снова ухмыльнулся. Медленно убрав один локоть со стойки, а ногу с подножки, он оттолкнулся от стойки и повернулся лицом ко мне. Положил свою большую левую ладонь на правое предплечье и сказал:
— Ты не у себя дома, Фил, откуда тебе знать, что здесь творится. Хочешь, растолкую. — Он небрежно махнул левой рукой, убрав ее со стойки. — Это все мое, понимаешь. Я не владелец, во всяком случае по бумагам или по закону, но все равно это мое. И принадлежит мне. — Он кивнул на других посетителей. — И они тоже. Я щелкаю пальцами, они подпрыгивают. И это здорово, Фил. Такой у нас порядок. И дисциплина. Понимаешь, о чем я?
— Само собой. Ведь ты все так толково объясняешь.
Рейли улыбнулся. Глаза сверкнули. Он наслаждался произведенным впечатлением.
— Порядок нужен, Фил. Ведь без него мы хуже диких зверей в лесу. Усекаешь?
— Еще бы.
— А что происходит, Фил, когда кто-нибудь, вроде малыша Джимми, начинает распускать язык с чужаками? Плохо это, Фил. Совсем плохо. Нехороший пример остальным, Фил. И чтобы все исправить, видишь ли, я должен все вернуть на свои места и показать это на примере Джимми. Мне это не по душе, Фил, могу поклясться на Библии, что это не доставляет мне удовольствия, но приходится.
— Он не сказал нам ничего такого.
— Да не в этом дело, неужели не ясно? — Его румяное лицо потускнело. — Он переступил черту уже тем, что открыл рот перед вами. — Рейли покачал головой. — А ты и твой друг, маленький лягушатник, к сожалению, ему потакали.
Я кивнул.
— Я тебя понимаю.
— Я всего лишь хочу сказать, здесь нет ничего личного. Знаешь, меня бы ни капельки не удивило, если бы, скажем, в другой жизни мы с тобой лучше узнали друг друга…
Я не видел смысла в том, чтобы дать ему закончить. Мы оба знали, куда это приведет.
Наверное, Рейли обладал хорошей реакцией, но он с таким увлечением меня стращал, что я застал его врасплох. И со всей силой нанес ему хороший удар правой прямо в горло. Глаза его расширились, он издал булькающий звук и схватился за свой кадык, а я поднял левую ногу и вмазал ему в челюсть, вложив в удар все свои силы.
Голова у Рейли дернулась в сторону, но он устоял на ногах, поэтому я от души вмазал ему коленом в пах — он согнулся, я схватил его за волосы, прижал к стене и принялся колотить головой о панель. Деревянная обшивка треснула, под трещиной проступила каменная кладка, Рейли тихо вздохнул, как человек, припомнивший ушедшие радости давно минувших дней, и как мешок рухнул на пол.
Все это произошло за какую-то секунду или две. Когда я резко обернулся, никто из посетителей даже не шелохнулся.
Но это продолжалось недолго.
Из-за ближайшего столика поднялись трое громил и разом набросились на меня.
* * *
Сен-Пья, Франция
10 мая 1923 года
Дорогая Евангелина!
Со времени моего последнего письма события развивались так быстро, что я, право, не знаю, с чего и начать.
Как ты догадываешься по адресу в правом углу, теперь я в Сен-Пья, маленькой деревушке километрах в двадцати пяти от Шартра. На самом деле мы (семейство Форсайтов и я) живем в полутора километрах или около того от деревни. «Прелестный маленький château»,
[40]
о котором говорила Maman Форсайт, на самом деле оказался едва ли не самым настоящим замком на полпути к вершине лесистого холма. Из моей комнаты в башне (настоящей башне!) открывается потрясающий вид на высокие, похожие на свечи, цветущие каштаны, а дальше, через широкую долину, — на реку Эр, отливающую синевой ленту, плавно вьющуюся по зеленым полям и темным ольховым рощам. То там, то здесь на фоне всей этой зелени стоит фруктовое дерево, покрытое вуалью из цветов, — белых, кремовых, розовых. Красотища просто изумительная, Ева, прямо как в сказке.
Кстати, о сказках. Я познакомилась с графом и его сестрой Эжени, которые тоже произвели на меня потрясающее впечатление. Завтра мы с Эжени направляемся в Париж и остановимся там на ночь в загородном доме графа на острове Сен-Луи. А в воскресенье я, разумеется, отправляюсь на маскарад на виллу графа в Шартре. Вот так. Но какая же тоска эти бесконечные переезды, ты не находишь, Ева?
После нашего приезда сюда я уже успела вместе с детьми подняться на узкую колокольню шартрского собора; я прочла маленькую и совершенно изумительную книгу, изданную Ричардом Форсайтом, — сборник рассказов, написанных каким-то Эрнестом Хемингуэем; я гуляла по лесу вокруг château, томно вздыхала в романтических позах и собирала букеты диких цветов, подобно какой-нибудь неуемной простушке.
Но, зная свою Евангелину, я понимаю, что графы с их сестрами интересуют ее куда больше, чем полевые цветы. Итак, переходим к le comte.
[41]
Они вдвоем появились здесь вчера, ближе к ужину. Мелисса и Эдвард сидели у себя комнатах. Maman с господином Форсайтом — в гостиной на диване, а нянька с Нилом — в креслах. Думаю, няне позволили задержаться после ужина и кофе только потому, что недавно прибывший господин Форсайт пожелал оценить их новое семейное положение. Как банкир-на-весь-мир, господин Форсайт знает толк в оценках.
Он выглядит так, как и должен выглядеть, по идее, богатый банкир-на-весь-мир. Розовощекий, слегка располневший, в твидовом костюме. Ему лет пятьдесят пять, а ростом он под сто семьдесят сантиметров. (Отчего выглядит лет на пятнадцать старше и на два сантиметра выше жены.) Улыбка под аккуратно подстриженными седыми усиками широкая и преходящая и, скорее всего, бессмысленная. Он явно никогда в жизни не испытывал никаких стеснений и не имел долгов; словом, беды как будто обходили его стороной.
