— Ты должна с ним познакомиться. Я приведу его, хорошо?
Эжени кивнула.
— Ну, разумеется.
— Я сейчас, — заявила она. Подняла крошечную ручку, помахала крошечными пальчиками и ушла.
Мсье Сати заиграл еще один отрывок из «Gymnopédies».
Я любила эту музыку большую часть своей жизни, ее резкие переходы от лирики к иронии, ее игривую пародийность, ее причудливость, ее плавность, ее таинственность.
Теперь же, хотя исполнение мсье Сати было великолепным, звуки казались мне плоскими и скучными, потому что я ждала, когда появится господин Бомон. Они безжизненно витали вокруг меня и рассыпались у моих ног подобно сухим листьям.
И вот он здесь, явился у госпожи Форсайт на поводу. Я почти не помню, что я говорила. Помню только, как у меня похолодели руки, словно я сунула их в ледяную воду.
Говорили в основном Эжени и господин Бомон, а госпожа Форсайт стояла рядом и самодовольно его поглаживала. Она в этом смысле всех переплюнет. Если бы давали медали за поглаживание, она бы заграбастала все.
Однако в процессе поглаживания она выудила у Эжени приглашение на маскарад и для господина Бомона.
Ну не прелесть? Еще один повод для поглаживания. Еще одна причина для того, чтобы мне остаться в постели.
Слава Богу, через несколько минут она отцепилась от него и отправилась в комнату для «маленьких девочек». Эжени с господином Бомоном немного поговорили о смерти Ричарда Форсайта, я тоже, как мне кажется, пролепетала несколько фраз, а мсье Сати тем временем закончил играть, мы все зааплодировали, и тут снова появился господин Хемингуэй. (Мы подходим к знаменитой сцене на кухне.) Он уже был знаком с господином Бомоном и знал, что он частный сыщик. Некоторое время он оделял своим сиянием всех, не замечая кусочка coq au vin, застрявшего у него между зубами, и вскоре предложил наполнить мой бокал, который я совершенно незаметно для себя осушила.
Я усмотрела в этом повод ускользнуть и заявила, что сделаю это сама — «Мне полезно проветриться», — но господин Хемингуэй настоял на том, чтобы проводить меня на кухню, как будто она располагалась где-то в Экваториальной Африке. Пришлось согласиться.
Боюсь, это было ошибкой.
В пустой маленькой кухне, ярко сияя, он налил вина сперва мне, потом себе и протянул мне бокал. Обхватив свой обеими руками, он прислонился к столешнице. Я услышала, как за спиной у него что-то загремело и упало. Но он ничего не заметил.
— Так что привело тебя в Париж, Джейн? — спросил он.
Я не очень торопилась снова присоединиться к господину Бомону, к тому же госпожа Форсайт, наверное, уже вернулась и возобновила свои поглаживания.
— Просто короткая поездка, — ответила я. — Извините, но у вас что-то застряло между зубами.
— Да? — Он поковырялся в зубах указательным пальцем и с дурацкой ухмылкой выставил его мне напоказ.
— Порядок?
— Да.
— Спасибо. Как я понял, ты хорошая подруга Эжени? В смысле близкая?
Вне всякого сомнения, он пытался выяснить, разделяю ли я предпочтения Эжени.
— Мне она очень нравится, — сказала я.
— Замечательная девушка, — сказал он, сияя. — Замечательная. И где ты с ней познакомилась?
— Она подруга семьи, где я работаю. Я няня. — Мне казалось, что это сообщение должно хотя бы слегка приглушить его сияние.
Так и вышло. Хемингуэй насупился.
— Няня? — Он оглядел меня с ног до головы довольно наглым взглядом и снова просиял. — Шутишь!
Я улыбнулась.
— Я работаю у Форсайтов. Вы их знаете?
Хемингуэй удивился.
— У Ричарда не было детей.
— Не у Ричарда Форсайта. А у его дяди.
— А, понятно. У банкира, значит? Так ты и правда няня?
— Да, Это ведь Ричард издал ваши рассказы, верно? — Теперь ты видишь, как я в свойственной мне хитрой пинкертоновской манере перевожу разговор с темы о няньках на Ричарда Форсайта.
— Ага, — сказал он. — Но мне этот парень никогда не нравился.
— Почему?
— Он нарушил наш договор. И к тому же он был педиком. Гомосексуалистом.
— Но из того, что мне рассказывали, я поняла, что у него было… немало и женщин.
Хемингуэй отмахнулся.
— Для маскировки. Французы ведь не любят гомиков, так? Они терпеть их не могут. Даже американских гомиков. Поэтому Форсайт усердно маскировался. Но все это камуфляж.
— Как вы думаете, почему он покончил с собой?
— Форсайт? Думаю, у него просто не… Он был импотентом. В тот день, во всяком случае, у него ничего не вышло. Потому что он был гомиком, ясно? Вот он и взбесился. Прикончил ту девушку, немку, а потом застрелился сам.
— Понятно.
— Так какой же рассказ вам понравился больше всего? — спросил он.
— «На Биг-Ривер», думаю. Замечательный рассказ. А вы знали Сабину фон Штубен?
— Да, славный рассказ. Один из лучших. Рад, что вам понравилось.
— Насколько я знаю, она была связана с какой-то немецкой политической партией.
— А вам понравился рассказ «Сын доктора»?
— Да, очень. А вы были с ней знакомы?
— Угу. Он в некотором смысле автобиографический. «Сын доктора». Не уверен, что вы это заметили.
— Я так и думала. Я слышала от подруги, что она не была…
— Да? — снова просиял он. — Вы заметили? Чудесно. — Он приложился к бокалу. — Послушай. Почему бы ним с тобой не пойти куда-нибудь вдвоем, посидеть и поболтать?
— Извините, я не могу оставить Эжени.
— Да ничего с ней не случится. Она ведь стойкая, верно? Я знаю тут одно местечко поблизости. Хорошее вино, и не слишком дорогое. Мы могли бы узнать друг друга поближе.
— Не могу. Честно.
Хемингуэй глубоко вздохнул, и маленькая кухня, после того как расширилась его грудь, показалась мне еще меньше. Он сузил глаза, и они засияли жарким огнем.
— Джейн, ты веришь, что двое людей, мужчина и женщина, могут встретиться и сразу понять, что между ними есть что-то искреннее, подлинное?
— Нет, по правде сказать, не могу.
— А я, глядя на тебя, могу сказать, что ты необыкновенная. И послушай, эта маленькая забегаловка? С вином? Там рядом есть прелестная маленькая гостиница.
И он мне подмигнул.
— Как скоро, — спросила я, — ваша жена должна родить?
Хемингуэй подался вперед и вдруг осклабился. Хотя, скорее, он надул губы. Больше от досады, чем от недоумения. Но, как я вскоре выяснила, его гнев был направлен не на меня.
