За всем этим без особой радости, точно ребенок, вывалившийся из шалаша на дереве, наблюдала сестра Зигфрида Ева, еще одна маленькая темноволосая женщина. Пришел черед нам познакомиться и с нею. На госпоже Еве было серое платье, показавшееся мне несколько мрачноватым и нарочито скромным, и тем не менее она выглядела по меньшей мере лет на десять моложе своего супруга — Чемберлена.
Нам также представили гувернантку госпожу Шнаппауф, высокую даму с тонкими губами, сжатыми в горестную складку. И трех других детей — Вольфганга, Виланда и Верену. Фриделинда, стоящая в сторонке, сказала:
— Вот видите, он и правда не знает немецкого.
— Хватит, — оборвал ее Вагнер и снова пригрозил пальцем. — Или пойдешь спать без ужина.
Притворно расширив глаза, Фриделинда прикрыла ладошкой рот. Потом наклонилась вперед и зашлась в смехе, довольная собой. Братья не обратили на нее внимания. Сестренка хихикнула. Гувернантка сердито нахмурилась.
Зигфрид повернулся к нам. Каким-то непостижимым образом его бокал снова оказался полным.
— Пойдемте, — сказал он, — представлю вас Мастеру.
Пуци, мисс Тернер и я последовали за ним вокруг фонтана через лужайку к большому темному гранитному камню, который лежал в траве. На камне не было никакой надписи.
— Здесь, — сказал он, — находится могила величайшего в мире художника и мыслителя.
Меня так и подмывало спросить, почему он похоронил своего отца на задворках, хотя лично меня это совершенно не касалось. Быть может, на местном кладбище просто не нашлось свободного места. А может, потому, что никак нельзя было погрести величайшего в мире художника и мыслителя на сельском кладбище среди всякой шушеры.
Откуда-то снизу и сбоку пропищал тоненький голосок:
— Мама говорит, что вы приехали поговорить о дядюшке Вольфе.
Я посмотрел вниз. Фриделинда.
— А кто такой дядюшка Вольф? — спросил я.
Девочка сказала:
— Это они велят мне так его называть. А по правде, его зовут Адольф. Он мне не нравится. Потому что ходит в панталонах.
— Довольно, — сказал Зигфрид.
— Так ведь ты сам велел мне разговаривать по-английски.
— Но не перебивать старших. Ступай, поиграй с братьями и сестрой.
— Мне всегда все запрещают, — буркнула девчушка и надула губы.
— Ступай себе, — повторил отец и жестом отослал ее прочь.
Девчушка повернулась и медленно, обиженно понурив головку и шаркая ножками по траве, пошла к дому.
Зигфрид повернулся к нам и громко вздохнул.
— Ох уж эти дети. Иногда радость, а иной раз сплошное наказание. — Он сделал два глотка вина. — А теперь самое время выпить, верно?
— Ничего, — сказал я, — если я задам несколько вопросов?
— Лучше за ужином. — Он улыбнулся, протянул руку, сжал мою и выдохнул мне в лицо очередную порцию винных паров. — А пока отдыхайте.
Я от души посочувствовал Фриделинде.
Глава двадцатая
Ужинали мы в большой столовой-гостиной с входом прямо из холла. Стены затянуты красным бархатом. Черные шелковые занавески, расшитые золотом, задернуты. На квадратном столе свечи в позолоченных подсвечниках, притом что с потолка свисали еще и яркие электрические люстры. Белая камчатная скатерть блестела, как обледенелая лыжная дорожка.
Во главе стола восседал Зигфрид Вагнер. Справа от него сидела старшая госпожа Вагнер — Козима. Я сидел слева от него. Рядом со мной разместились Ева Чемберлен, за нею Пуци, за ним мисс Тернер, за нею, в конце стола, сам Чемберлен, далее Уинифред Вагнер, а стул между ней и Козимой был пуст.
Детей за столом не было. Вероятно, госпожа Шнаппауф отвела их в подвал и придушила.
Нас обслуживали те же две горничные, что суетились в саду. На первое подали нечто вроде бобового супа. На поверхности водянистой серой жидкости в белой фарфоровой чашке плавали три-четыре покалеченные фасолинки в окружении морковной стружки. Я попробовал суп. На вкус он оказался еще хуже, чем на вид.
— Итак, господин Бомон, — начала Козима Вагнер, — вы расследуете то ужасное происшествие в Берлине. Когда пытались убить замечательного господина Гитлера.
— Точно, — подтвердил я. — Когда господин Гитлер останавливался здесь, он не упоминал, зачем едет в Берлин?
— Малый сказал, — вмешался Чемберлен, — что собирается устроить небольшую заварушку вместе с генералом фон Зеектом. И вынырнуть вон всю эту веймарскую шваль.
— Дурацкая затея, на самом деле, — заметил Зигфрид и отпил вина.
— Просто замечательная, — твердо заявила его мать. — Страна разваливается. Никакого уважения к традициям. Никакого уважения к культуре. В ночных клубах играют негритянскую музыку. Кругом одни евреи.
— Господин Вольф, — сказала Уинифред через стол, — хочет отвести Германию от края пропасти.
— Господин Вольф — это господин Гитлер? — спросит я.
— Да, он сказал, что ездит по стране под этим именем, — пояснила Козима.
— Для него, Фил, — уточнил Пуци, — безопаснее разъезжать под nom de route.
[36]
— Оно и понятно, — заявил Чемберлен. — Под каждой койкой прячутся большевики. Эти грязные мерзавцы.
— К тому же, как мне кажется, — заметила Уинифред, — это имя ему очень подходит. — Она повернулась к Козиме. — Он очень похож на волка,
[37]
правда? Сильный и хладнокровный. И производит впечатление человека умного, всезнающего.
— А мне, — признался Зигфрид, — он показался простоватым. — Он держал ложку, оттопырив мизинец, и низко наклонялся над миской с супом, поднося ее ко рту.
— Но в этом и есть его сила, — заявила Уинифред. — Он из народа, из Volk. И черпает из него свою силу.
Зигфрид хотел было что-то сказать, но мамаша его опередила:
— Вот именно, — сказала она. — Я считаю, он замечательный.
Зигфрид положил ложку, взял бокал и глотнул вина. Взглянул на меня и улыбнулся. Улыбка вышла слегка пьяной.
— Кто-нибудь из вас, — оглядывая стол, спросил я, — рассказывал посторонним о намерениях господина Гитлера?
— Никому-никому, — ответил Чемберлен. — Малый взял с нас слово, что мы будем молчать, правда, мама?
Козима кивнула.
— Мы бы и сейчас вам ничего не сказали, господин Бомон, если бы господин Гитлер не позвонил нам вчера и не попросил помочь в вашем деле. И мы готовы ответить на все ваши вопросы.
— Я сама с ним разговаривала, — гордо сообщила Уинифред.
