Он в очередной раз сдался, развел руками и признался сопернице:
— Да, хорошо ты меня потрепала.
В ответ Лаура только улыбнулась ему.
В этот момент к ним за столик подсел Хулио.
— Вот видишь, — сказал он Нико. — Теперь выяснилось, что играешь ты вовсе не лучше всех.
— Пожалуй, ты прав, — согласился Николас. — Но хоть способности-то у меня есть? Я смогу играть лучше?
— Чему-то ты научишься легко, но есть кое-что, над чем, боюсь, поработать придется очень серьезно.
— Чего же мне не хватает?
— Видения.
Нико явно не понимал, к чему клонил Хулио.
— Что такое видение? — спросил он, обращаясь к Лауре.
— Это умение видеть то, чего не видно.
Хулио с готовностью согласился с определением, данным племянницей.
— Но я с тобой не согласна, — заявила ему Лаура. — По-моему, у Нико есть видение.
— Что ж, вполне возможно, но ему придется поработать над этим качеством.
Нико с Лаурой вышли на террасу, где взяли себе по банке лимонада и продолжили болтать. Кораль с умилением в глазах смотрела на эту очаровательную сцену.
— Что делает такая девушка, как ты, в этом почти стопроцентно мужском заведении? — поинтересовался Николас.
— Именно я и являюсь тем самым «почти», представляю собственной персоной женский сектор клуба.
— Ну что ж, можно считать, что представлен он более чем достойно.
Они были довольны тем, как протекала эта светская беседа, поэтому искренне улыбались друг другу.
— Слушай, а ты хочешь сыграть в ближайшем районном турнире?
— Не знаю. Мне, по правде говоря, никто об этом не сообщил.
— Обязательно оформи заявку. Уровень у тебя более чем подходящий.
— Скажешь тоже! Неужели тебе действительно было трудно или хотя бы интересно играть со мной?
— Конечно. Я с удовольствием поработала головой. Мне, честное слово, пришлось потрудиться, чтобы обыграть тебя.
Передразнивая манеру Германа, Нико вдруг заявил:
— Шахматист из Курдистана проиграл с утра барана.
— С утра? Какого барана?
Лауре явно понравилась эта шутка, показавшаяся ей абсурдной.
— Это мое место в шахматной классификации. Выше курдистанского барана я пока не поднимался.
Лаура была готова аплодировать остроумию своего собеседника.
— А кто у нас стоит на ступеньку выше курдистанского барана?
— Сейчас посмотрим. Наверное, это… чурбан из Индостана.
— А если Чудило?
— Тогда из Вальдеморило.
— А если Кадило?
— То из Ватикана?
— Подожди, но это же не в рифму, — возразила Лаура и громко засмеялась.
— Ну и что? Пусть я буду называться Кадило из Ватикана.
Глава двенадцатая
Разворот доски на 180 градусов
Хулио внял совету Андреса Ольмо и взялся проштудировать Ламетри и де Сада. В трудах маркиза излагалась философия, которую Омедас готов был назвать химически чистой аморальностью. В своих трудах Сад преспокойно превращал зло в добро, освобождал человека от внутренних запретов и ограничений.
Помимо этих произведений Хулио перечитал и «Цветы зла» Шарля Бодлера. Эта книга внушала ему искреннее почтение и уважение к болезненному существу, терзаемому внутренними сомнениями и противоречиями, мечущемуся между страстью к преодолению границ и запретов и глубоким осознанием собственной вины и греховности.
Зло, по Бодлеру, было искушением, сладким пьянящим запахом, наркотически притягательным ядом для души. «Дьявол дергает за те ниточки, что заставляют нас двигаться, действовать и поступать так, а не иначе». В красоте, в понимании Бодлера, всегда были скрыты и страх, и инстинктивная тяга к убийству себе подобного. Для него, как и для де Сада, зло было особым деликатесом, редким сокровищем, доступным лишь возвышенным душам, воспарившим над обыденностью. Разница между ними заключалась в том, что, по мнению Бодлера, эта сумрачная муза зла заставляла дорого платить за свою любовь и вела к безумию какого угодно человека, вкусившего ее прелестей.
Для самого Хулио квинтэссенция зла была воплощена в Курце — зловещем персонаже из «Сердца тьмы», безумного романа, порожденного воспаленным разумом Джозефа Конрада, как галлюцинация в малярийном бреду. Эти страницы были для Омедаса тренировкой погружения в абсолютный, изначальный ужас. Курц оказался воплощением гедонистического отношения к власти над окружающими, этаким одиноким божком, возвышающимся над толпой дикарей. Его душа была свободна от каких бы то ни было моральных ограничений. Эта нравственная пустота охватывала все, к чему он прикасался. В отличие от Сада и Бодлера в романе Конрада зло не несло в себе ничего возвышенного, человеческого или хотя бы попросту достойного. По Конраду, оно представляло собой смерть, абсолютное ничто, полную пустоту.
В глубине души Хулио продолжал считать моральную опустошенность не достижением разума, а скорее наоборот — его поражением в борьбе против хаоса. Отсутствие внутренних моральных ограничений представлялось ему личностной аномалией либо — в большинстве случаев — формой внутреннего неприятия какой-то несправедливости или беспричинно перенесенных страданий, следствием травмы или внутреннего конфликта.
Парадоксальность случая Нико начинала беспокоить Омедаса уже всерьез. Ему срочно нужно было выяснить, какие события в жизни мальчика, случившиеся давно, в далеком детстве, или происходящие сейчас, могли вызвать в нем такую ответную реакцию.
Кораль не понимала, почему ее сын так быстро устал от этого мира, окружающие люди стали ему так безразличны и вызывали у него лишь презрение. Если не считать отдельных скандалов и редких случаев открытой демонстрации собственной порочности, большую часть времени Нико лишь усиленно показывал окружающим, как мало они для него значат, что приводило его мать в полное отчаяние.
Поведение Нико никак нельзя было назвать антисоциальным. Он никогда не нарушал никаких правил и законов, включая и довольно жесткие порядки, установленные в его школе. Мальчик не был и жадным, ничто в его поведении не указывало на тайную жажду обладания чем бы то ни было. В общем, случай Нико оказался абсолютно нетипичным. Хулио признался себе в том, что до сих пор не смог подобрать к нему надежную отмычку.
Нико вел себя очень осторожно, подловить его на чем-нибудь было практически невозможно. При этом его презрение к общепринятым нормам морали было абсолютно очевидным. Он прекрасно знал, как они формулируются и где проходит их граница, следовательно, имел все возможности балансировать на грани и издеваться над тем сводом правил, который предлагало ему общество. Впрочем, там, где от него требовалось демонстрировать хотя бы внешнее уважение к людям и законам, он без возражений так и поступал, ни больше ни меньше.
