— Я землевладелец совсем недавний, — сказал я. — Еще полгода назад я даже не подозревал о том, что могу сделаться наследником.
— Да, — подтвердила Анна Николаевна, особа весьма прямолинейная, — дядюшка ваш, бывало, говорил, что его с души воротит оставлять имение поповичу, а других вариаций у него нет.
— Аннушка отказала покойному Кузьме Кузьмичу, — пояснил Скарятин.
— Папа! — возмущенно воскликнула Анна Николаевна.
— А что здесь такого? — удивился Скарятин. — Рано или поздно Трофим Кузьмич…
— …Васильевич, — одними губами поправил я (зачем-то).
— …все узнал бы о тебе и покойном Кузьме Кузьмиче. Лучше уж ему расскажем мы, чем, к примеру, Лисистратов или эта моралистка в штанах, Верзилина.
— Папа… — вздохнула Анна Николаевна, но покорилась и повернулась ко мне: — Ваш дядя действительно предлагал мне вступить с ним в брак. Это было года три тому назад. «Не хочу, — твердил он, — чтобы „Осинки“ унаследовал попович. Я его в глаза не видывал, а между тем он мой ближайший родственник. Так не годится!» Я спросила его, не желает ли он познакомиться с племянником, но он только засмеялся и отвечал, что предпочитает жениться на мне.
— Почему же вы ему отказали? — спросил я, чувствуя, что вопрос звучит глупо.
— Да потому, что как муж он мне совсем не нравился, — просто объяснила Анна Николаевна. — Считается, что старая дева, вроде меня, только о том и мечтает, как бы уловить кого-нибудь в сети супружества. И чем старее дева, тем меньше у нее претензий. А в моем возрасте — мне тридцать шесть, если вам интересно…
— Вовсе не интересно, — поспешил вставить я, но она не слушала.
— …В моем возрасте какие-либо требования к жениху и вовсе предъявлять неприлично, — заключила Анна Николаевна. — И я должна быть на седьмом небе от счастья, что ко мне посватался старик, да еще с имением. А я чувствовала себя оскорбленной…
— И напрасно, Аннушка, — вмешался ее отец, с тревогой следивший за тем, как раскраснелось лицо его дочери. — Совершенно напрасно. Кузьма Кузьмич желал тебе только добра и не имел в виду ничего обидного.
— Тем не менее мы рассорились и не разговаривали до самой его смерти, — сказала Анна Николаевна. — Кузьма Кузьмич предполагал отписать свое имение в казну или на благотворительность, но затем, очевидно, назло мне, завещал все «поповичу». То есть вам. Теперь вам известна вся история, от начала и до конца, и при том изложенная самым нелицеприятным образом. Надеюсь, ваше мнение обо мне не изменится к худшему.
— Напротив! — воскликнул я, глядя на нее с искренним восхищением.
Она спросила:
— Хотите посмотреть мою коллекцию окаменелостей?
— Очень! — сказал я.
Анна Николаевна потянула шнурок. В глубине дома задребезжал звонок, и скоро явился слуга в овчинной жилетке.
— Принеси коробки с коллекцией, — приказала она.
Он молча удалился и скоро вернулся, толкая перед собой сервировочный столик. Вместо пирожных и чая на столике лежали большие плоские коробки, обшитые коленкором.
— Отлично, — одобрила Анна Николаевна.
Коробки были сгружены на пол.
— А теперь приготовь чаю, — прибавил Николай Григорьевич. — После осмотра коллекции мы будем пить чай.
Слуга безмолвно удалился вместе со столиком.
Анна Николаевна встала с кресла и села на пол, скрестив ноги. Я последовал ее примеру. Она сняла крышку с первой коробки и явила мне окаменелые останки тех самых моллюсков, на ее картинах которые были полны энергии и жизни.
* * *
Я вышел от Скарятиных, совершенно очарованный Анной Николаевной. Умная, прямая, интересная — и столько всего знает! Одно удовольствие дружить с такой.
Николай Григорьевич также произвел очень приятное впечатление. Он взял с меня слово, что я непременно приду в его театр на премьеру оперы «Гамлет» (новейшее сочинение его друга, композитора Бухонёва).
Когда я, в превосходнейшем настроении, уже направлял стопы свои в «Осинки», неподалеку от дома Скарятиных меня остановил некий субъект.
— Прошу меня простить, — заговорил он. — Имею честь видеть господина Городинцева-младшего?
— Да, это я, — ответил я, настораживаясь.
Субъект был облачен в короткое пальто с барашковым воротником и широкими, вытертыми, барашковыми же, обшлагами. На голове у него косо сидела барашковая шапка. Лицо под шапкой было у него какое-то шалое.
— Лисистратов, драматический актер, — представился он, приподнимая шапку и тотчас роняя ее обратно себе на макушку. — Вы обо мне уже слыхали?
— Да, — не моргнув глазом соврал я.
— Я и не сомневался! — фыркнул Лисистратов. — И наверняка ничего хорошего, коль скоро вы возвращаетесь от Скарятина с его ученой дочерью.
— Ваша персона, — произнес я, — не была предметом обсуждения между мною, Николаем Григорьевичем и Анной Николаевной.
— Разве? — удивился он.
— Представьте себе! — отрезал я, надеясь решительностью моего тона отвратить его от себя.
Но я добился прямо противоположного результата. Лисистратов захихикал и вцепился в мой локоть.
— Идемте, дорогой Городинцев, идемте же, — проговорил он прямо мне в ухо и повис на моем локте всей своей тяжестью. — Я покажу вам здешние трактиры, по крайней мере, один весьма приличный, где никогда не откажут в долг.
— Позвольте, — я сделал неубедительную попытку освободиться, — мне не нужен трактир. Я предпочитаю домашнее…
— Как это — не нужен трактир? — забормотал Лисистратов. — Всем нужен трактир! — Он вдруг посмотрел прямо мне в лицо твердым взором. — Вы ведь не собираетесь приглашать меня к себе в дом, не так ли?
— Не собираюсь, — сказал я, с ужасом соображая, что веду себя чересчур откровенно и потому невежливо. — С чего вы взяли?
— Ну вот, — обрадовался он. — И я вас не собираюсь… потому что мое обиталище, видите ли, мало приспособлено для принятия в нем каких-либо гостей, особенно же петербургских и совершенно неподготовленных… А все это из-за Скарятина и особенно — из-за Анны Николаевны. Вы уже знаете, конечно, что покойный Кузьма Кузьмич, святой человек, к ней сватался? К Анне?
Он увлекал меня дальше по шоссейной дороге, затем свернул на проселок и двинулся по прыгающим деревянным мосткам, настеленным поверх грязи, по маленькой узкой улице.
— Здесь не очень чисто, но это вовсе не потому, что в Лембасово не существует каменной мостовой, — сообщил Лисистратов. — Отнюдь. Наоборот, здесь есть каменная мостовая, однако наша почва гораздо сильнее, нежели творения рук человеческих. Вы, наверное, уже имели случай наблюдать, как климат и прочие погодные условия разрушают все, что имеет искусственное происхождение. Идеал здешней природы — блин! Да-с, блин, ровный и ничем не прикрытый, так сказать, не начиненный блин. Если произвести археологические раскопки, то можно обнаружить несколько слоев мостовых, принадлежащих к различным историческим эпохам. Но увы! Во-первых, никто не интересуется здесь археологией; все помешаны на палеонтологии. Оттого и предпочитают выкапывать из земли не мостовую, а безмолвных каменных моллюсков и прочих гадов, как голых, так и чешуйчатых. Во-вторых, это все равно бессмысленно, ибо природа сильнее. Поэтому аборигены ежегодно выкладывают по осени мостки, которые за зиму неизбежно сгниют и разложатся. Таков, замечу, и общий символ всей человеческой жизни! Снег создаст подобие хорошей дороги, а к весне опять настанет надобность в мостках. Таким способом у нас принято отмечать круговорот природы и вообще смену времен года.
