Но на этот раз караван задерживался. Задерживался
непозволительно долго, так что уже становилось ясно: произошло нечто ужасное,
непредвиденное, от чего не сумели защитить ни закаленные в боях
тяжеловооруженные конвоиры, ни годами налаживавшиеся отношения с руководством
Ганзы.
И все бы ничего, если бы действовала связь. Однако с идущим
к Кольцу телефонным проводом что-то случилось, сообщение прервалось еще в
понедельник, а отправленная на поиски поломки бригада вернулась ни с чем.
* * *
Лампа под широким зеленым абажуром свисала совсем низко над
круглым столом, освещая пожелтевшие листы бумаги с нарисованными карандашом графиками
и диаграммами. Лампочка была слабая, ватт сорок, но не потому что приходилось
экономить электричество, а оттого что хозяин кабинета не любил яркий свет.
Пепельница, переполненная окурками дрянных местных самокруток, сочилась едким
сизым дымом, собиравшимся под низким потолком комнаты в ленивые вязкие клубы.
Начальник станции потер лоб и, вскинув руку, посмотрел
единственным глазом на циферблат — в пятый раз за последние полчаса. Потом
хрустнул пальцами и грузно поднялся.
— Надо принимать решение. Оттягивать дальше нет смысла.
Крепкий старик в пятнистом бушлате и истертом голубом
берете, сидевший за столом напротив, открыл было рот, но закашлялся и замахал
рукой, разгоняя дым. Потом, недовольно морщась, отозвался:
— Ну, давай я тебе еще раз повторю, Владимир Иванович: с
южного направления мы никого снять не можем. Блокпосты под таким натиском, что
еле держатся. За последнюю неделю там трое раненых, один тяжелый — и это
несмотря на укрепления. Ослабить юг я тебе не дам. Туда же еще постоянно нужны
и две тройки разведчиков — патрулировать шахты и межлинейники. Ну, а север —
кроме тех бойцов из встречающей бригады, свободных нет, извиняйте. Ищи, где
хочешь.
— Ты командир периметра, ты и ищи, — огрызнулся начальник. —
А я своими делами заниматься буду. Но через час группа уже должна выйти. Ты
пойми, мы с тобой разными категориями мыслим. Нельзя же решать только
сиюминутные задачи! А если там что-то серьезное?
— А я думаю, Владимир Иванович, ты порешь горячку. Калибра
5.45 в арсенале два цинка невскрытых, на полторы недели точно хватит. И у меня
дома под подушкой завалялось еще, — старик усмехнулся, обнажая крепкие желтые
зубы, — ящик точно наскребу. Беда не в патронах, а в людях.
— Давай-ка лучше я тебе скажу, в чем беда. Через две недели,
если не наладить поставки, придется перекрывать гермозатворы в южных туннелях,
потому что без боеприпасов мы их не удержим. Значит, не сможем осматривать и
ремонтировать две трети наших мельниц. Еще через неделю они начнут выходить из
строя. Перебои с электричеством в Ганзе никого не обрадуют. В лучшем случае они
начнут искать других поставщиков. В худшем… Да что там электричество?! Туннели
пустые уже пять дней почти, ни человека! А если там обрушение? А если прорыв?
Если мы отрезаны теперь?
— Брось! Силовые кабели в норме. Циферки на счетчиках бегут,
ток идет, Ганза потребляет. Было бы обрушение, ты бы сразу узнал. Даже если,
положим, диверсия — нам бы не телефон обрезали, а провода наши. А насчет
туннелей — кто сюда пойдет? К нам и в лучшие времена никто не захаживал. Чего
один Нахимовский проспект стоит… Одиночке там не прорваться, а чужие торговцы к
нам уже не суются. Ну и бандиты, ясное дело, наслышаны, недаром же мы каждый
раз одного живым отпускали. Я говорю, не паникуй.
— Хорошо тебе рассуждать, — проворчал Владимир Иванович,
поднимая повязку над пустой глазницей и вытирая со лба выступивший пот.
— Тройку дам. Пока больше нельзя, правда, — уже мягче сказал
старик. — И хватит курить. Знаешь же, что и мне этим дышать нельзя, и сам
травишься! Давай лучше чаю, что ли…
— Это всегда пожалуйста, — начальник потер руки. — Истомин у
аппарата, — буркнул он в телефонную трубку, — чая мне и полковнику.
— И дежурного офицера вызови, — попросил командир периметра,
снимая с головы берет. — Я распоряжусь по поводу тройки.
Чай у Истомина был всегда свой, с ВДНХ — особого, отборного
сорта. Мало кто мог себе такое позволить — доставленный с другого края метро,
трижды обложенный ганзейскими пошлинами, любимый чай начальника станции
становился таким дорогим, что он и сам не стал бы потакать своим слабостям,
если бы не старые связи на Добрынинской. С кем-то он там когда-то вместе
воевал, и с тех пор раз в месяц командир возвращающегося от Ганзы каравана
непременно привозил с собой яркий сверток, за которым Истомин всегда приходил
сам.
Год назад с чаем этим начались перебои. До Севастопольской
долетели тревожные слухи о новой, страшной угрозе, которая нависла над ВДНХ, а
может, и надо всей оранжевой веткой: с поверхности туда спускались неизвестные
и невиданные раньше мутанты, по слухам, умевшие читать мысли, почти невидимые и
к тому же практически неистребимые. Поговаривали, что станция пала, и что
Ганза, опасаясь вторжения, подорвала туннели за Проспектом мира. Цены на чай
взлетели, потом он совсем было пропал, и Истомин был не на шутку встревожен.
Однако через несколько недель страсти сами собой улеглись, и караваны,
возвращавшиеся на Севастопольскую с патронами и лампами, снова повезли и
знаменитый душистый чай. А что могло быть важнее?
Наливая командиру отвар в фарфоровую чашку со сколотой
местами золотой каймой и вдыхая ароматный пар, Истомин от удовольствия даже
зажмурил на миг свой глаз. После нацедил и себе, тяжело уселся на стул и
зазвенел серебряной ложечкой, размешивая таблетку сахарина.
Оба молчали, и с полминуты это меланхоличное позвякивание
было единственным звуком, раздававшимся в затянутом табачным дымом полутемном
кабинете. А потом его перекрыл, почти попадая в такт, летящий из туннелей
надрывный колокольный набат.
— Тревога!
Командир периметра с невероятной для своих лет
стремительностью сорвался с места и выскочил из комнаты. Где-то вдалеке хлопнул
одинокий ружейный выстрел, потом его подхватили автоматы — один, другой,
третий, по платформе загрохотали подкованные солдатские сапоги, и уже откуда-то
издалека донесся зычный полковничий бас, раскидывающий приказы.
Истомин тоже было потянулся к висящему у шкафа лоснящемуся
милицейскому автомату, но потом схватился за поясницу, охнул, махнул рукой,
вернулся за стол и прихлебнул чая. Напротив него дымилась, остывая, брошенная
полковником чашка и валялся забытый впопыхах голубой берет. Начальник станции
скорчил ему гримасу и вполголоса заспорил с бежавшим командиром, возвращаясь к
прежним темам с новыми аргументами, о которых не догадался вспомнить во время
перебранки.
* * *
