— Мой дядя Луиджи, из Триеста, собирает их. Мальчишкой я обожал ходить к нему в гости, потому что он мне их показывал и разрешал трогать.
Дабы исключить подобную кошмарную возможность и не дать подозрению внедриться в сознание да Пре, Вьянелло сцепил руки за спиной и всего лишь склонялся к коробочкам. Разняв руки, он указал на одну табакерку, стараясь держать палец на расстоянии ладони от нее.
— Вот эта — голландская?
— Какая? — Да Пре спустился с кресла и направился к полке и сержанту.
Голова человечка еле-еле доходила до края полки, и ему пришлось встать на цыпочки, чтобы заглянуть туда, где стояла коробочка, привлекшая внимание Вьянелло.
— Да, это Дельфт. Восемнадцатый век.
— А эта? — Вьянелло опять указал, не доходя в самонадеянности до того, чтобы потрогать. — Баварская?
— Отлично! — Да Пре ухватил маленькую коробочку и вручил ее сержанту, который с величайшей осторожностью взял ее, перевернул и посмотрел на донце.
— Да, вот маркировка. — И наклонил ее к да Пре. — Настоящая красота, правда? — произнес он с энтузиазмом. — Моему дяде безумно понравилась бы вот эта, особенно — как она разграничена на два отделения.
Пока увлеченная парочка, голова к голове, изучала крохотные коробочки, Брунетти оглядел комнату. Три картины — семнадцатого века, очень плохие картины и очень дурной семнадцатый век: умирающие олени, вепри и снова олени. Слишком много крови и искусно изображенной смерти, чтобы его заинтересовать. На других картинах явлены библейские сцены, но и на них тоже льется огромное количество крови, на сей раз человеческой. Брунетти перенес свое внимание на потолок: изящная лепная розетка посредине, а из центра ее свисает люстра муранского стекла из сотен пастельных цветочков с мелкими лепестками.
А чем заняты двое энтузиастов? Оба сидели на корточках перед открытой правой дверцей серванта. На внутренних его полках, похоже, хранились еще сотни коробочек. На миг комиссару почудилось, что он задыхается в этой странной великаньей гостиной, где живет затворником этот лилипутик, и только эти яркие эмалевые фрагменты забытой эпохи служат ему напоминанием об истинном масштабе вещей.
Пока Брунетти смотрел на двух одержимых, они поднялись на ноги. Да Пре закрыл дверцу серванта, вернулся к креслу и хорошо отработанным легким прыжком занял свое место. Вьянелло задержался слегка, окинув восхищенным взором ряды коробочек на полке, но потом тоже вернулся в кресло. Первый раз комиссар решился улыбнуться, и да Пре, улыбаясь в ответ и устремив взгляд на Вьянелло, проговорил:
— Я и не знал, что в полиции работают такие люди.
Брунетти тоже не знал, но это ничуть не помешало ему важно молвить:
— Да, сержант хорошо известен в управлении своим интересом к табакеркам.
Услышав в его тоне иронию, с какой непросвещенные всегда взирают на истинного знатока, да Пре не преминул разъяснить:
— Они — важная часть европейской культуры, эти табакерки. Самые искусные мастера континента посвящали годы своей жизни — даже десятилетия — их изготовлению. Не было лучше способа показать хорошее отношение к человеку, чем подарить ему табакерку. Моцарт, Гайдн…
Энтузиазм да Пре превзошел его словарный запас, и он завершил речь до ужаса причудливым, витиеватым жестом маленькой руки в сторону перегруженного серванта.
Вьянелло — он молчал, только согласно кивал на протяжении всей речи — обратился к Брунетти:
— Боюсь, вы не поймете, комиссар.
О, и за какие заслуги ему послан этот мудрец, который так легко обезоруживает даже самого настороженного свидетеля! И он кивнул, смиренно соглашаясь.
— А сестра разделяла ваше увлечение? — Вопрос сержанта прозвучал естественно.
Человечек пнул ножкой кресло.
— Нет, моя сестра относилась к ним без интереса.
Сержант сокрушенно покачал головой, и ободренный да Пре добавил:
— Да и ко всему остальному тоже.
— Вообще ко всему? — Судя по голосу, Вьянелло проявил подлинное участие.
— Да, — подтвердил да Пре, — если не считать священников. — Последнее слово он произнес так, что стало ясно: единственное, что от души сделал бы со священниками, — приказал бы их всех казнить.
Сержант покачал головой, как будто не представлял более страшной участи, особенно для женщины, чем попасть в лапы священников. Исполненным ужаса голосом он вопросил:
— Она ведь ничего им не оставила? — И тут же добавил: — Простите, не мое дело об этом спрашивать.
— Да все нормально, сержант, — успокоил его да Пре. — Они пытались, но не получили ни лиры. — Самодовольная ухмылка расплылась по его лицу. — Не преуспел никто, хоть они и пытались урвать что-нибудь из ее состояния.
Вьянелло широко улыбнулся — уж как он рад, что удалось избежать близкой опасности. Оперся локтем на ручку кресла, подбородком на ладонь — устроился поудобнее, приготовившись выслушать историю триумфа синьора да Пре.
Человечек задвинулся в глубину своего кресла, так что ноги его оказались практически параллельны сиденью.
— У нее всегда была слабость к религии, — начал он. — Наши родители посылали ее в монастырские школы. Думаю, поэтому она так и не вышла замуж.
Брунетти поглядел на пальцы да Пре, державшиеся сверху за ручки кресла: никаких признаков обручального кольца.
— Мы не уживались, — просто молвил да Пре. — У нее все интересы — в религии. А мои — в искусстве.
Для него, заключил комиссар, это табакерки.
— Родители наши умерли, эту квартиру они оставили нам в совместную собственность. Но мы не могли жить вместе.
Вьянелло кивнул, — да, так трудно жить с женщиной.
— И я продал ей свою долю — двадцать три года назад. И купил квартирку поменьше. Мне нужны были деньги, чтобы пополнять коллекцию.
И снова Вьянелло кивнул в знак понимания того, какие требования предъявляет искусство.
— Три года назад она упала и сломала шейку бедра: срослось плохо, так что ничего не оставалось, как поместить ее в casa di cura. — Здесь старик прервал речь и задумался: вот после таких штук и попадаешь неизбежно в дом престарелых. — Она просила меня переехать сюда, чтобы присматривать за ее вещами, — продолжал он, — но я отказался. Побоялся: вдруг вернется, и тогда мне снова придется переезжать. Я не хотел перемещать сюда свою коллекцию — а без нее жизнь для меня немыслима, — чтобы потом опять увозить, если сестра поправится. Слишком рискованно, очень большая опасность что-нибудь разбить. — От одной мысли о такой возможности руки да Пре крепче сжались в неосознанном ужасе.
Брунетти поймал себя на том, что по ходу рассказа тоже начал согласно кивать синьору да Пре, погружаясь в безумный мир, где разбитая крышка — более страшная трагедия, чем сломанное бедро.
