— Да. Если вы вглядитесь, то увидите едва заметный набросок лица. Джейкоб оставлял лица напоследок, потому что, по его словам, их сложнее всего писать. Потом он так и не прорисовал это лицо так же, как не закончил писать то, над чем работал в тот период.
— Именно тогда он перестал писать?
— Да.
— Вы повесили эту картину как своего рода упрек Джейкобу?
— Я не задумывался над этим, но, полагаю, в некотором смысле вы правы. Все же я был старше его всего на два с половиной года, учился на первом курсе юридического факультета. Понимаете, мне повезло больше, чем Джейкобу. У моих родителей было немного больше денег, чем у его, и их замыслы относительно моей будущей профессии совпадали с моими. Вряд ли я мог осуждать его. Я даже понять его не мог. Не знаю, понимал ли я его по-настоящему, хотя, как это всегда бывает, я тешил себя надеждой, что я был единственным человеком, кто приблизился к этому, за исключением Руфи. Но она его любила.
Вернувшись к кожаному креслу, инспектор на мгновение замешкался, обдумывая, сесть ему обратно или было бы разумнее предоставить возможность прокурору побеседовать с этим человеком. Безусловно, он много говорит, но где факты, где конкретные факты касательно смерти Сары? Решив оставить это дело прокурору, он вдруг услышал, как он сам спрашивает адвоката:
— Это непрорисованное лицо... На общем портрете этой семьи есть еще одно непрорисованное лицо... Конечно, я очень благодарен вам за оказанную помощь, но я так и не понял, где брат Сары? Она говорила о брате. И где еще одна картина Сары?
Глава десятая
Клетки для подсудимых с железными прутьями были пусты. Они располагались вдоль стены напротив двери для прессы, в которую инспектор заглянул в зал в поисках прокурора. Он обнаружил его справа в первом ряду напротив судьи. Прокурор держался очень спокойно, в отличие от адвокатов, бурно споривших о чем-то рядом с ним. После перерыва возобновились слушания. Обернувшись к офицеру, инспектор сказал:
— Я думал, сегодня слушается дело об автостоянках мафии.
— В соседнем зале.
— О, тогда понятно, почему клетки пустые.
— Здесь слушается дело парня, которого выпустили из-под стражи, он убил проститутку, поджег ее кровать, а затем вернулся в камеру. После этого свидетеля судья объявит перерыв. Дальше должно быть зачитано заключение психиатра, но он не явился на заседание.
— Спасибо.
Как только слушания закончились, инспектор вошел в зал, но, пока он добирался до прокурора, к тому подошел мужчина в штатском, и они принялись увлеченно что-то обсуждать вполголоса. Отступив назад, инспектор ждал, пока они поговорят. Прокурор повернулся к выходу и заметил его.
— Что-то случилось? Как вы меня нашли?
— Позвонил к вам в управление.
— Судья перенес слушания на понедельник. Пойдемте, выпьем кофе. — Место прокурора за длинным столом было миниатюрной версией его кабинета. Он сгреб ворох бумаг в свой поношенный портфель и ослабил галстук на шее.
К тому времени, когда они перешли пылающую от жары площадь и добрались до бара, инспектор пересказал прокурору почти всю историю адвоката.
— Ну, он ответил вам?
— Насчет брата? Да, у нее есть брат.
— Значит, картина у него.
— Возможно.
— Два кофе, пожалуйста! Он может быть причастен к убийству Сары, например, если она хотела забрать картину. Что думает об этом адвокат?
— Ничего определенного. Он отдал мне вот это. Сказал, после смерти Сары хранить это в секрете не имеет смысла. — Из кармана форменного пиджака инспектор вытащил видеокассету в черном картонном футляре. — Он решил, что мы должны встретиться с Джейкобом Ротом.
— Гварначча! Вы что, хотите мне сказать, что он тоже еще жив?
— Нет-нет... Он умер. Он оставил эту запись для своей дочери Сары.
— Пошли. В соседнем с моим кабинете есть видеомагнитофон... Нет, подождите, я допью.
Они залпом выпили густой эспрессо и стали прокладывать себе дорогу на улицу сквозь шумную толпу входивших туристов.
— Вы на машине?
— Вон там припаркована.
— Если доберетесь до места раньше меня, этот кабинет слева от моего.
— Моя дорогая девочка, когда ты будешь смотреть эту запись, меня не будет в живых, возможно, уже давно. Я отдам эту кассету Умберто, который сохранит ее в качестве страховки, на случай если у тебя возникнут трудности. Конечно, я не предвижу никаких трудностей в твоей жизни, но большинство проблем, с которыми сталкивался лично я, как раз были непредвиденными.
Лицо Джейкоба высохло, волосы побелели, но глубокий взгляд темных глаз был тем же, что у молодого Джейкоба с фотографии. Он сидел в том самом кресле, в котором менее двух часов назад сидел инспектор.
— Ты знаешь, я не упомянул тебя в своем завещании. Я должен тебе все объяснить, и сейчас я это сделаю. Твоя мать, моя Руфь, никогда в своей жизни не хотела слышать объяснений, извинений, оправданий. Если я пытался попросить у нее прощения, она клала палец мне на губы и внимательно смотрела мне в глаза, пока я не успокоюсь. У тебя ее глаза Сара. Когда я впервые увидел тебя в приемной мрачного монастыря, с твоего детского личика на меня глядели прекрасные глаза Руфи. Казалось, ты упрекала меня за то, что я без разрешения вторгся в твою жизнь и отвлек внимание твоей матери. Ты спрятала лицо у нее в волосах, испугавшись звука мужского голоса, и потом закричала, когда монашка унесла тебя. Вчера, когда ты уходила от нас, у тебя было такое же выражение лица. Я решил записать для тебя эту кассету. Я расскажу тебе правду о твоей картине, потому как эта картина твоя, и она вернется к тебе и будет радостью и гарантией финансовой безопасности для тебя, когда ты выйдешь замуж, а я надеюсь, это случится, или средством существования, если ты не найдешь спутника жизни.
От своей матери ты знаешь, что она привезла из Праги две картины Моне и что, вернувшись во Флоренцию, я продал одну из них. Я перевел кое-какие деньги на счет Руфь в дополнение к полученной от продажи картины сумме и оформил на нее право пользования квартирами на третьем и четвертом этажах на Сдруччоло-де-Питти так, чтобы у нее был свой дом и кое-какой доход.
Во время оккупации эти две картины и многие другие были спрятаны в саду Умберто. После войны я забрал из сада Умберто некоторые полотна и продал их. Когда я пришел сюда со своей молодой наивной женой, для которой война означала дефицит еды и чулок, девушек, работающих на земле ее отца вместо мужчин, она увидела твою картину. Это была первая из серии непредвиденных бед. Безусловно, она не специально это сделала, просто картину доставили вместе со всеми остальными вещами, оставшимися у Умберто, и она как раз была дома... Могло ли все сложиться иначе, будь я готов к такому развитию событий и заранее придумай отговорку? Вроде того, что картину мне дал на сохранение друг. Она воскликнула: «Какая прелесть! Это мои самые любимые цветы!» Она попросила: «Отдай ее мне! Дорогой, пусть это будет твоим свадебным подарком мне. Ну, пожалуйста!» Я испугался. Я струсил. Я согласился. И она повесила эту картину в самой красивой комнате и до конца жизни восхищалась ею больше всего остального в нашем доме. Когда я думаю о ее жизни, я думаю о свете, безмятежности и цветах. Когда думаю о своей жизни, перед глазами лишь темнота. Темнота... ночные кошмары преследуют меня... и не только ночные кошмары... Все, что я делал, было попыткой стать частью того, другого мира. Я был обречен на неудачу, теперь я это понимаю. В том, другом мире надо родиться, надо пребывать в блаженном неведении относительно всего остального, надо быть таким, как моя жена.
