Ирина поняла, кого ей напоминает Петя: ритуальную фигурку ацтеков. Маленький человечек с огромным фаллосом. Символ плодородия.
— Петя!
— Зовите меня Микки… — проскрипел странный голос.
Ирину захлестнула новая волна пламени. Оно распространялось все дальше и дальше, жадные языки облизывали шею и лицо, руки горели, они уже дымились. Она напряглась, предчувствуя новый, еще более сильный… Оргазм? Взрыв? Разряд?
Петя двинулся к ней, дергая руками и ногами, как марионетка, послушная злой воле невидимого кукловода.
У нее не было сил сопротивляться. Ирина почувствовала, как неожиданно сильные руки задирают сзади юбку. Сильные, умелые, ни перед чем не останавливающиеся руки. Она хорошо — даже спустя десять лет! — помнила эти руки. Крепкая ткань трещала, как сухое дерево в ураган.
Еще до того, как он вошел в нее и третья, самая мощная волна смяла и сокрушила — целиком! раздавила, захлестнула, растворила в себе! — Ирина поняла…
…что это был за подарок! Нет, это называется по-другому! Это — не подарок! Это — цена! Цена, которую придется заплатить!
Еще — где-то на задворках затухающего сознания — она успела подумать, что если бы можно было вернуть все назад, тогда…
Она отключилась.
* * *
Бледный силуэт зыбко дрожал в черной пустоте дверного проема, так дрожит пламя догорающей в плошке свечи.
— Лиза! — позвал Пинт. — Это я. Я, Оскар. Ты не узнаешь меня?
Бледная тень медленно вышла на крыльцо. Пинт увидел… Лизу? Или нет?
Тень была похожа на Лизу… Словно бы она перенесла тяжелую болезнь и теперь с трудом шла на поправку. Или же… наоборот: болезнь доедает ее, пожирая последние, самые сладкие куски слабой плоти.
Вся в белом, как женщина из романа Уилки Коллинза, только вместо шляпы на голове платок, и вокруг шеи повязано что-то белое, вроде шарфа.
Оскар не знал, как ему называть девушку в белом: Лизой… или нет? Он до сих пор не мог понять, кто она.
— Лиза! Это ты? Ты узнаешь меня? Это я, Оскар. Лиза, что случилось? Что с тобой? Ты больна?
Конечно же она больна. Она тяжело, может быть даже смертельно, больна, и всегда знала об этом. Вот откуда взялась фраза: «У нас мало времени. У нас его совсем нет». Она все знала и поэтому сбежала от него. Не хотела, чтобы он видел, как она догорает.
Боже, Лиза, неужели ты думала, что я испугаюсь? Что я откажусь от тебя, узнав о твоей болезни? Как ты могла? Девочка моя, как ты могла? Зачем ты лишила нас этих четырех месяцев? Лишила МЕНЯ? Зачем?
— Лиза, можно я войду? — Он взялся за крючок, на котором держалась калитка.
— Я тебя знаю, — внезапно сказала девушка.
Этот голос, слабый и тихий, звучал почти как ЕЕ голос… почти. Или — это все-таки ЕЕ голос, просто немного измененный болезнью?
— Я тебя знаю, — повторила белая тень. — Ты — тот, кто читает ЗНАКИ. Я знала, что ты придешь.
Пинт растерялся. Он хотел подойти ближе: тогда бы он обнял девушку, прижал ее к груди и сразу бы все понял — Лиза это или нет. Отсюда, с десяти шагов, он не мог разобрать. К тому же эти странные белые тряпки, в которые она была замотана…
Оскар не знал, как поступить. Первым его порывом было снести с петель эту чертову калитку, броситься к дому, взбежать на крыльцо…
Но что-то его останавливало. То самое, уже испытанное однажды чувство, когда в библиотеке он боялся поднять глаза, опасаясь, что прекрасное видение исчезнет. Тогда она не исчезла. Точнее, исчезла, но не сразу. Тогда она подарила ему двенадцать часов. Двенадцать часов — все, что у них было. Много это или мало? Наверное, много, если он все бросил и примчался сюда, как только увидел ее ЗНАК. И, наверное, мало, если ему нужно еще. Еще— хотя бы час. Полчаса. Пятнадцать минут, господи, пятнадцать минут, или я сдохну!!!
Оскар проглотил комок, подступивший к горлу. Перед глазами все расплывалось, двоилось и троилось. Он моргнул: по щекам покатились две слезы. Это ненадолго вернуло изображению резкость. Но ненадолго. Он отвернулся и крепко потер ладонями глаза. Теперь лучше.
— Я… войду? Можно я войду?
Девушка, стоявшая на крыльце, выставила руку ладонью вперед, она словно останавливала его.
Пинт откинул крючок на калитке. Девушка покачала головой: нет.
— Хорошо, я буду стоять здесь. Но… Я прошу тебя: подойди ближе. Скажи мне, кто ты? Я… — Он всхлипнул.
Не разводи сырость, кретин! Ты стал неврастеником: так и норовишь разрыдаться по пустякам.
Но это были вовсе не пустяки. Он понимал это. Пинт собрался.
— Я не могу понять, — продолжал он. — Я не могу понять, нашел я тебя или нет? Я многого не могу понять. С тех пор, как ты исчезла. Сжалься надо мной. Объясни. Ты знаешь… Я никого никогда еще так не любил, как тебя. — Он замолчал, ожидая ее реакции.
Девушка тоже молчала.
— Я все забыл, когда увидел тебя. И не могу вспомнить— с тех пор, как ты ушла. Ты для меня — все. Ты и твои фотографии. Откуда ты про них узнала? И зачем взяла их с собой? Лиза, в конце концов…
В конце концов, что это со мной?
Пинт решительно отворил калитку и сделал шаг.
Девушка вскинула руку и повернулась, еще мгновение, и она скрылась бы за дверью.
— Хорошо, хорошо. Я не буду. Только не уходи. Пинт отступил назад и даже притворил за собой калитку.
— Пожалуйста, выслушай меня. Я… Я не знаю, что говорю… Все не то, совсем не то, что я хотел сказать…
— ОН уже близко. ОН уже здесь, — внезапно сказала девушка. — Опасность.
Пинт оглянулся. Поблизости никого не было.
— Кто он? О ком ты говоришь?
Вместо ответа девушка стала разматывать белую тряпку на шее. Быстро и как-то ожесточенно. Еще мгновение, и кусок белой материи отлетел в сторону, и на тонкой — такой тонкой, что, казалось, она просвечивала — шее Пинт увидел страшную отметину.
Странгуляционная борозда, промелькнул у него в голове бездушный медицинский термин. Точнее, судебно-медицинский, такие борозды бывают у повешенных. У покойников. Но у живых людей?
Или? Она пыталась покончить с собой?
Ноги его приросли к земле, он не мог сдвинуться с места.
— Опасность! — повторила девушка. — ОН уже здесь!
Ужасная отметина выглядела как ожерелье из бузины: синюшно-багровая, широкая, она косо охватывала беззащитную шею и, казалось, давила, давила… Хотела задушить.
Девушка покачала головой и стала медленно заматывать тряпку. Уродливый след скрылся под материей.
Пинт почувствовал, как реальность снова начала терять четкие контуры, размываться, дрожать перед глазами предзакатным летним маревом. Слова девушки не внесли никакой ясности, наоборот, теперь Пинт окончательно во всем запутался.
