— Ирина! Последний раз предупреждаю, открой дверь по-хорошему.
— Кхххххххх! Ахххх! ПРИСТРЕЛИТЬ, ПРИСТРЕЛИТЬ, ПРИСТРЕЛИТЬ!
Последние слова прозвучали очень отчетливо. Ружецкий отшатнулся.
— Послушай! Я иду в сарай за инструментами. Если к тому времени ты не откроешь, я взломаю дверь! Смотри! У тебя три минуты!
Ружецкий осторожно направился к лестнице. Он не хотел себе в этом признаваться, но он боялся. Боялся, что дверь с грохотом распахнется, и на пороге появится… Кто? Или что? Что появится? Он не знал. И от этого становилось еще страшнее.
Он собирался сходить в сарай за инструментами, но не только. Еще надо было достать из оружейного шкафчика (Шериф хоть и друг ему, закадычный дружок с самого детства, но все же заставлял хранить оружие в сейфе: все-таки сын растет, Петя. Пацан. Мало ли что может случиться?) старую двустволку, зарядить ее пулями. Или картечью? Лучше картечью.
И что дальше? В кого он будет стрелять? В Ирину? Или… в то, что издает такие странные звуки?
Как бы то ни было, медлить нельзя.
Ружецкий спустился по лестнице на первый этаж. Здесь вонь была меньше. Гораздо меньше. Но, прежде чем идти в сарай, он решил распахнуть все окна.
Проветрить. Надо проветрить помещение, как говорила их учительница в начальной школе, Ружецкий хорошо ее запомнил. Жаркой весной и в лютую зимнюю стужу она заставляла проветривать класс. Выгоняла всех детей в коридор и распахивала окно. Каждую перемену.
От свежего воздуха голова становится свежей. А свежие мозги способствуют хорошему усвоению учебной программы. Она поджимала губы, и рот ее становился похож на маленькую красную пуговицу. Длинные волосы она собирала в большую копну, а сверху водружала копенку поменьше. Как ее звали? Людмила Александровна, вот как.
Свежие мозги способствуют хорошему усвоению учебной программы, — повторял про себя Ружецкий, открывая настежь все окна на первом этаже.
Когда он был в кухне (кухня помещалась прямо под комнатой Ирины), то услышал размеренное скрипение ножек кровати и — в такт ему! — тонкое пение пружин.
Что это? Чем она там занимается? У нее что там, любовник? ЛЮБОВНИК?! Откуда?
Ружецкий застыл на месте, так его поразила эта мысль. Он, конечно, давно подозревал жену… Но вроде бы она весь день была на виду… Да и потом, кто в Горной Долине станет так рисковать ради…
«Ради сомнительного удовольствия трахать твою жену? — подсказал внутренний голос. — А может, с НИМ она совсем другая? Может, он ее имеет во все дыры, и ей это нравится? Очень нравится? И она кричит: „Еще! Еще!“ А? Ты не задумывался над этим?»
Ружецкий остолбенело уставился в потолок. Скрип участился, стал более ритмичным. Даже не скрип, а стук, так, словно кровать ходила ходуном.
«Черт возьми! Что они там делают? Грохну обоих!» — подумал Ружецкий, и кто-то, голосом, очень похожим на голос Шерифа (но это был не Шериф, он знал точно), сказал в самое ухо: «Убийство, совершенное в состоянии аффекта. Срок пустяковый, всего ничего! Правда, алкогольное опьянение — это отягчающее обстоятельство. Но… Ведь мы закроем на это глаза! Верно?»
— Верно, — непонятно кому ответил Ружецкий. Губы складывались сами собой, помимо его воли, диафрагма выдавливала воздух из легких, голосовые связки дрожали, издавая странные звуки, словно он пел во сне.
Он направился к выходу. Долго не мог справиться трясущимися руками с дверным замком.
Что же это такое? У нее там… любовник? И что я должен делать? Что бы сделал Кирилл на моем месте?
И ехидный голос (очень похожий на Шерифа, но точно не его) ответил:
«У каждого — своя роль в этой пьесе. Шериф никогда не оказался бы на твоем месте. Думай сам. Решай! Поднимись, посмотри, что у нее там за ЛЮБОВНИК. И как он ее трахает».
У Ружецкого закружилась голова. Он что было сил рванул дверь… И оказался на улице. Спотыкающейся походкой пошел к сараю. Там, справа… Среди инструментов… Где-то там лежал маленький ломик. Надо еще — на всякий случай — захватить молоток и стамеску, вдруг придется вырубать замок.
На свежем воздухе Ружецкий почувствовал, как сильно он провонял: весь, с ног до головы. Рубашка, джинсы, даже стоптанные кроссовки, казалось, пропитались липкой удушливой вонью. Желудок свернулся в тугой узел и прыгнул вверх, к горлу. Перед глазами все закружилось и поплыло.
Ружецкий упал на колени, и его начало рвать, долго и мучительно. Такое с ним было только один раз в жизни: десять лет назад, когда на глухой лесной поляне они нашли… АААААХХХ!!!
Он уперся в землю, чтобы не упасть. Блевотина лилась потоком, плескала на руки и попадала за рубашку. Все тело сотрясали мучительные спазмы. Теперь он не мог стоять даже на четвереньках, Ружецкий повалился на бок, чтобы не захлебнуться. Мышцы живота свело судорогами, он подтянул колени к груди и забился на траве, как рыба, выброшенная на берег.
Он не помнил, сколько это продолжалось. Постепенно свет перед глазами стал меркнуть, в голове стучало, будто работал огромный паровой молот, забивающий сваи. Прошло еще несколько секунд, и он потерял сознание.
* * *
Иван лежал на диванчике в своей хижине и смотрел очередную серию «Ментов». Этот сериал он любил больше всего: Соловец, Дукалис, Волков — не тот дурак, который пропорол ему руку вилкой, а настоящий, хороший Волков — это же свои ребята. Только вот Ларин… В целом — тоже неплохой парень. Но с придурью. Постоянно со всеми крысится, все ему не нравится. Ущербный он какой-то. Будто бы стесняется самого себя. Зато котелок у него варит.
Получше, чем у других. Это стоит признать. Наверное, только за это его и держат. А девчонка у них вообще класс! Стройная, черноглазая, смелая — огонь-баба! Молодец! Правда, Иван не помнил, как ее зовут, да это и не важно: она ведь там одна, ни с кем не перепутаешь. Хорошая девчонка!
За окном начинало смеркаться. Хижина Ивана стояла в тени густых высоких деревьев, поэтому даже летом сумерки начинались для него в четыре часа. А сейчас — шесть.
Старенький черно-белый телевизор отбрасывал на стекло дрожащие молочные отблески.
Полковник Петренко, как всегда, кого-то распекал. А что, в жизни только такие дуболомы и становятся начальниками. Вот Ларину никогда не стать начальником, а Дукалис — будет. Когда Петренко уйдет на пенсию.
За окном что-то мелькнуло. Иван насторожился.
Отражение телевизора — прыгающие серые силуэты и яркие пятна света — мешало рассмотреть, что там происходит. Вымышленная реальность — даже не сама она, а ее неверное отражение в стекле — заслоняла реальность действительную.
Иван нехотя поднялся с продавленного диванчика.
— Эй ты, кто там ходит лугом? Кто велел топтать покос? — Лесной Отшельник знал много стихотворений и с удовольствием их декламировал при случае, чаще всего — самому себе и Малышу.
