– А вот и наш ужин! Поедим, а потом поговорим об изнасилованиях, если вы не против. Мне нужно знать о них. Особенно о вашем душевном состоянии во время актов. О злости и возбуждении, которые вы испытывали. О ваших эмоциях. О чем вы думали. Почему выбирали старух. Так мы сумеем выработать линию защиты.
Колеску снова посмотрел на холеного правозащитника. Затем кратко объяснил, что хотел любви и пытался заставить своих жертв полюбить его, что действовал так от отчаяния, одиночества, смятения. Пенис казался ему продолжением сердца. И здесь Матаморос не кривил душой.
– Но теперь все в прошлом. В среду должен был закончиться срок моего наказания, ведь я выполнил правила. Я подчинялся каждому из них и расплатился сполна. Я позволил травить себя химикатами и разрушать гормонами. Каждую неделю в мое тело вводили яд. А теперь за дверью меня ждет разъяренная толпа. Меня выселяют. Я наверняка потеряю работу. Разве это справедливо?!
– Конечно, нет, и поэтому я здесь. Но я должен обладать солидной информацией, чтобы помочь вам.
– Хорошо, я расскажу вам обо всем, хотя мне и стыдно.
– Так надо, Морос. Все, что вы поведаете мне, спасет нас.
19
Почти через сутки, в субботу, Колеску вновь увидел Сета Кауфмана, чем был весьма удивлен.
Адвокат появился на телеэкране! Колеску лениво глядел в "ящик", пока люди снаружи скандировали лозунги. Только "юриста" звали теперь Грантом Мэйджером, и был он служащим отдела новостей.
Он сидел в студии и говорил другому репортеру о своем эксклюзивном интервью с кастрированным насильником Матаморосом Колеску. Он выглядел еще привлекательнее и ухоженнее, чем в уютном ресторанчике, где они ужинали вместе. Журналист взволнованно сообщил зрителям о сенсации: в семь часов канал покажет "специальный репортаж", который обещает быть "шокирующим" и "ошеломляющим".
Далее Колеску увидел самого себя выходящим из дома в плаще "Кауфмана" и пробирающимся сквозь толпу соседей и репортеров. Затем сидящим в ресторане и разговаривающим с человеком, которому так опрометчиво поверил.
Теперь Колеску понял, что камеру спрятали в той самой тележке с немытой посудой.
Вот почему официантка ждала их!
У него похолодело внутри.
И опять он! Рассказывает о том, как изнасиловал двух старых женщин, описывает свои сокровенные чувства – гнев, смятение, стыд. Говорит о своем одиночестве, смущении, беспомощности. О неловкости, которую испытывает, общаясь с ровесницами.
Колеску слушал свой рассказ о химической кастрации, о ее последствиях. По телевизору его голос звучал так жалостливо, будто Морос готов был зарыдать.
Он таращился на телевизионную картинку, не понимая, почему Грант вырезал ту часть, где он рассказывал о болезненных воспоминаниях, связанных со смертью отца. О том, что раны на душе страшнее телесных рубцов.
Колеску видел, что в интервью его выставили в наихудшем свете. В гневе он представлял себе, как жестоко расправился бы с этим журналюгой.
А за окном все еще раздавался гул толпы. Морос подошел и раздвинул занавески.
Во главе толпы стояла Труди Пауэрс. Ее волосы трепал ветер, а в глазах горел фанатичный огонь. Сейчас она походила на святую с церковного витража. Или на карающего ангела со стрелами. И все стрелы были направлены в сторону Колеску.
Он решительно направился к входной двери и распахнул ее. Шум голосов оглушил его. Выкрики летели в Колеску, словно камни. Теперь он знал точно – всех этих людей сдерживает лишь закон. Если бы не страх отправиться за решетку, они бы тотчас повесили его на ближайшем столбе.
Толпа хлынула на Колеску. Перед ним мелькали взволнованные лица соседей и телерепортеров, пробиравшихся к нему. Они жаждали сенсации, и вот она произошла! Репортеры остановились в нескольких футах от Колеску и, чтобы получить лучший ракурс, встали на колени. Со стороны это выглядело более чем странно. Мороса захватило удивительное и необычное чувство. Бывший насильник стоял перед коленопреклоненной толпой, будто пастор перед прихожанами. Он взглянул на стакан с коктейлем, все еще зажатым в руке, а затем на народ.
– Я не чудовище! – произнес Колеску в полной тишине. – Я старался быть хорошим соседом. Все грехи я искупил сполна и хочу, чтобы меня оставили в покое. Я желаю жить как все!
– Живи где-нибудь в другом месте! – взревел один безликий голос.
– Меня официально выселяют. Я имею право оставаться в доме еще в течение двадцати девяти дней.
– Мы будем следить за тобой каждую минуту, ублюдок!
– Оградим детей от соседа-насильника! Оградим детей от соседа-насильника!
Колеску поднял руки и безмолвно просил прекратить скандирование. От шума у него заложило уши. Все умолкли. Теперь он слышал лишь щелчки аппаратуры, нацеленной на него.
– Да я ни разу в жизни ребенка не обидел! Ни разу!
– Конечно, только старушек, не способных постоять за себя! Убирайся в свое логово, а то я раскрою тебе череп и шею сверну! – не унимался кто-то.
Колеску увидел разгневанного оратора: длинноволосого мужчину с банкой пива.
– Карл, не стоит говорить такие вещи...
Труди Пауэрс сделала шаг вперед.
– Мистер Колеску, – начала она, – мы понимаем ваши проблемы, но и у нас есть права. Мы желаем нашим детям добра, хотим, чтобы они жили в безопасной среде. И за стариков беспокоимся. Нам, как и вам, не нужны неприятности.
– Тогда зачем все это?
– Пошел ты!
Труди быстро обернулась на выкрики, а затем снова обратилась к Колеску:
– Мы считаем, что вам следует переехать в более подходящее для вас место.
– В психушку, из которой ты вышел!
Теперь Труди только махнула рукой.
– Шон! Мы ведем диалог! – одернула она кричавшего. – Послушайте, мистер Колеску. Мы намерены приходить сюда каждый день, пока вы не покинете дом. Мы – полноправные граждане. Наши демонстрации будут мирными, но продлятся до вашего отъезда. Ваша собственность не пострадает.
Колеску стоял со стаканом в руке, отражаясь в объективах камер.
– Я тут живу. Хожу на работу. Вот и все!
Он смотрел, как солнце играет в золотистых волосах Труди. На ней были короткие джинсовые шорты, открывавшие длинные ноги, тенниски, носки и короткая белая майка с круглым вырезом. Ее длинный хилый муж вышел из толпы и поравнялся с женой. Его борода свисала над тонкой цыплячьей шеей. Колеску не раз видел его за рулем дорогой машины, облепленной наклейками "зеленых". Стикеры молили спасти чуть ли не всех животных на земле.
– В своих намерениях мы пойдем до конца! – запальчиво заявил он.
– Что вы имеете в виду?
