– И вы меня опять практически не обманываете, да?
Интриги госпожи Дунц
Фире Моисеевне потребовалась неделя, чтобы отойти от шока, в который ее ввергли внезапно нагрянувшие из жуткой страны варваров и бандитов страшные посетители, нагло захватившие половину столь милой ее сердцу испанской недвижимости.
А ведь как славно и безмятежно все начиналось!
Впервые в жизни у нее появился собственный дом у теплого иностранного океана, банковский счет и машина; впервые в жизни она ощутила себя состоятельным, не должным ежечасно бороться за унизительную корку хлеба человеком; а те мерзкие толстосумы-кровососы, пускай и обманутые ею, остались в далекой тюрьме народов, разграбляя ее остатки и колошматя друг друга из пистолетов и автоматов.
Перед зарубежными кредиторами госпожа Лунц также не испытывала никаких моральных неудобств, считая их проходимцами, решившими поживиться на бедах несчастного русского народа, к которому в данном его значении она, без сомнения, причисляла и себя.
И вот она снова толкается бок о бок с представителями этого народа. За что же ей выпало такое большое еврейское счастье?
Отчаяние сменилось озлоблением: присутствие пятерых оккупантов в ее тяжко завоеванном в жестокой схватке с жизнью жилище становилось нестерпимым.
Шикарная вилла на глазах превращалась в коммуналку.
Этот очевидный факт незваных жильцов тем не менее не смущал, и бывшая полновластная хозяйка имения, скрипя стальными коронками, начинала постигать всю глубину моральных мук российской постреволюционной аристократии, ущемленной в своих жилищных правах плебеями-подселенцами.
Сын Наум также глубоко и обреченно вздыхал, не способный ничего предпринять против наглых захватчиков жилплощади второго этажа, на чьей стороне были число, напористость и, чего греха таить, грубая физическая сила.
Однако, как полагала Фира Моисеевна, какой-то выход из ситуации непременно обязан был отыскаться.
В мозгу кроткой дамы поневоле начинали роиться мрачнейшие картины массового отравления интервентов некачественной колбасой, подрыва бензобака их «мерседеса» с помощью химического средства замедленного действия, наконец – усечения голов при погружении в сон…
Фира Моисеевна с озабоченностью начала обнаруживать в себе готовность к созданию ряда мысленных образов, способных живо заинтересовать психиатра либо прокурора.
Сын Наум, верный своей основной специальности официанта, подрабатывал в местном итальянском ресторанчике и как-то, вернувшись с работы, обронил, что шеф его, мол, авторитетный на острове человек, способный набить чучела из неугодных ему лиц, в категорию которых ему, Науму, очень не хочется попадать.
Данным высказыванием любимый и единственный отпрыск откликнулся на намеки родительницы о целесообразности выноса из предприятия общепита трофейных продуктов.
Вспомнив прилагательное «авторитетный», с некоторых пор применявшееся в российской действительности в качестве определения социального статуса, Фира Моисеевна решила лично познакомиться с хозяином заведения, дабы осторожно посетовать ему на проблемы текущего бытия.
При благоприятном развитии диалога и в исключительно крайнем случае! – как рассуждала она, за изгнание интервентов итальянцу можно было бы и заплатить тысчонку-другую…
Следуя этакой путаной логике, схожей с наитием игрока в рулетку, Фира Моисеевна, вдев в уши стеклянные бриллианты и отгладив парадное платье из креп-жоржета, начала собираться в ресторан, где как раз нес вахту ее непутевый Наумчик.
До обсуждения своих действий с сыном она не снизошла – Наум был для нее некой условной моделью инородных религий: заплечным крестом, кармическим грузом или же бытовым воплощением того самого ослепительного, как встреча с граблями в темном сарае, еврейского счастья.
Сопровождая скрежетом зубовным умещение артритных голеностопов в модные колодки выходных туфель, она еще пыталась просчитать возможные каверзы, связанные с обращением в неформальную местную структуру, однако и без того слабо развитое чувство прогноза приглушалось накопившимся раздражением и носорожьим устремлением к активному действию.
К тому же последнюю каплю в переполненную чашу ее негативных эмоций обронила младшенькая внучка, плаксиво спросившая:
– Бабушка, почему в туалете не плавают рыбки?
– Какие рыбки, золотце?
– Дедушка с чердака сказал, что из икринок вырастают рыбки…
– Он правильно сказал, солнышко…
– Я положила в туалет всю банку икринок, а рыбок нет…
Взвизгнув, Фира Моисеевна бросилась к унитазу, глубоко склонившись над ним. Затем, кривя губы, застонала, едва не плача:
– Проклятый дед! Целый контрабандный килограмм черной икры! Научил ребенка!
И, руководствуясь теперь уже исключительно праведной ненавистью, теснившей ее грудную клетку, госпожа Лунц спешно отправилась в ресторан.
Слегка удивленный появлением родительницы Наум представил ее своему боссу.
Босс, исполненный достоинства и уверенности тридцатилетний итальянец с двухдневной модной щетиной и набриолиненными волосами, учтиво приветствовал престарелую еврейскую маму подчиненного ему человека.
– Я чувствую, – загадочно улыбаясь, произнесла по-английски Фира Моисеевна, – мой мальчик находится в надежных руках…
Итальянец не понял ремарки, произнесенной на доморощенном русско-британском диалекте, ибо с недоумением воззрился на свои обильно заросшие черной шерстью конечности, украшенные золотыми браслетами, массивным, в бриллиантовой россыпи «ролексом» и целой коллекцией перстней.
«Мафия», – оформилась в сознании Фиры Моисеевны деревянная мысль, ассоциативно связанная с нагромождением ювелирных излишеств.
Далее, влекомая гипнотической инерцией к общению с сильным острова сего, она попросила итальянца, представившегося как сеньор Джованни Оселли, отвлечься на доверительный разговор.
Уселись на высоких табуретах у стойки бара.
Сиденья табуретов показались Фире Моисеевне маловатыми, хотя соскользнуть с них в силу особенностей своей опорной в данном случае частью фигуры она не сумела бы и при желании.
В начавшемся общении перед госпожой Лунц возникла неподдающаяся преодолению высь языкового барьера: уклончиво и витиевато разъяснить на чужом английском языке деликатные нюансы насущной проблемы не удалось, и потому пришлось обойтись кондовыми и конкретными терминами, подразумевавшими в иной ситуации явку с повинной и полный «раскол».
Осознав-таки наконец свое нечаянное признание в мошенничестве и одновременно недвусмысленный призыв к покровительству в таковом деянии, госпожа Лунц пустила запоздалую слезу, ударившись в пространные рассуждения о тяготах суровой доли русской женщины, о мировой несправедливости в разделе благ и о своих личных выдающихся заслугах в истории современного человечества, нуждающихся в соответствующем материальном признании.
