Воспоминания-воспоминания! Они всегда чудесны и прекрасны. Не так уж важно плохими или хорошими были события, которые всплывают в человеческой памяти, ибо только в воспоминаниях можно вернуться в свое прошлое, от которого нельзя отказаться или убежать. И пусть даже ушедшие дни те были не самые радостные и счастливые, но горькие и трагические, а забыть их невозможно, так как они жизнью являются нашей. Давно и безвозвратно ушли в глубину бесконечного времени, потерявшись где-то среди пыльных дорог истории, многие события, которые, наверно, кому-то и хотелось бы выкинуть поскорее из своей памяти, но только не всегда получается это сделать. Да, и некуда от них убежать и невозможно скрыться, ведь они навсегда, помимо воли человека, остаются с нами в наших воспоминаниях. Вот это, как раз, и есть то единственное богатство человеческой жизни, которое нельзя ни украсть, ни потерять на дороге, ни проиграть и ни выиграть в карты, но которое можно прирастить и приумножить прожитыми своими годами, коим имя судьба! Какая она будет, не ведомо никому, ибо будущее всегда загадочно и неизвестно, непознаваемо и, главное, непредсказуемо. Правда, человеческую судьбу, скрытую за тяжёлым занавесом грядущих дней можно иногда предугадать, заглянув в минувшее время через человеческую память и воспоминания. Но вот увидеть и узнать истинное своё будущее – никогда! Если бы такое только было возможно, то скольких бы тогда ошибок смогли избежать люди и не совершить недостойных поступков, за которые они испытали бы чувство боли и стыда. Вот в чём как раз и заключается главная трагедия человеческого бытия – в невозможности вернуться в прошлое, дабы исправить его. Задумываться об этом надо всегда, чтобы не пришлось бы потом за неправедность, совершённую когда-то нами, расплачиваться ещё не родившимся нашим детям.
Так о чём же мог думать узник? Скорее всего, пленник в мыслях своих был далёк от воспоминаний давно ушедших дней. Хотя кто знает, кто скажет, кто слышал? Испытывал ли он, мучаясь в одиночной тюремной камере в ожидании суда, дикий страх и ужас перед грядущей неизвестностью? Металась ли, томилась ли душа его в тот миг? Ведь трудно осознать и согласиться человеку с тем, что вскоре закончится его земной путь, и он умрёт, а вот повторится ли в жизни, другой ли, третьей ли, так то ведь никому не ведомо, а тем более не гарантировано, хотя вроде бы и обещано. Смерти проповедник уже не боялся, так как успел привыкнуть к той жуткой мысли о том, что конец его неизбежен, просто ему очень было жаль, что ещё много он не успел сделать в этой земной жизни.
Узник чуть пошевелился и сразу же застонал от сильной боли. Избитое его тело нуждалось в покое, но не мог он долго лежать неподвижно. Однако любое положение, которое пленник старался принять – сесть, привстать, лечь на другой бок, или просто пошевелиться, доставляло ему жуткие мучения. К боли никогда нельзя привыкнуть, её можно лишь терпеть, скрипя зубами и кусая до крови губы. А вот кричать категорически не позволительно. Даже стонать не допустимо, дабы не потерять человеческого достоинства перед лицом тех, кто поставил перед собой цель жестокой болью и физическими страданиями низвести человека до уровня дикого животного, заставив того выть и визжать от долгих истязаний, моля о пощаде и взывая к милости.
«Да, по всей видимости, храмовые стражники мне переломали рёбра и отбили все внутренности, – подумал узник, с трудом сдерживая стон, решив всё-таки, что надо немного привстать и прислониться спиной к холодной стене. Он был болен, и чувствовал это, так как, будучи весьма хорошим лекарем, умел определять человеческие недуги. Сильный озноб и лихорадка бросали несчастного пленника то жар, то холод, доводя его до полного исступления. – Ладно, до утра немного осталось времени, потерплю как-нибудь!»
Он никого не винил в своей участи. Даже учеников, что без малого три года находились при нём, слушали его и жили его мыслями, радовались вместе с ним его успехам, ходили по Палестине, посетив все уголки её, но тут же покинули в дни испытаний и гонений. Пленник не ругал и не корил бывших своих товарищей.
«Конечно, же, друг не познаётся в счастье, и враг не сокроется в несчастье», – горько вздыхал и в который уже раз думал узник. Несомненно, ему было обидно и досадно, что близкие друзья, повинуясь его первой же просьбе, не оказывать сопротивление, сразу выполнили её и не стали драться со стражниками первосвященника, а в панике разбежались по саду. Действительно то было паническое бегство, когда, не оборачиваясь и даже не бросив украдкой взгляд, дабы посмотреть, что же случилось с их братом, почитаемым за учителя, они быстро скрылись в кустах, исчезнув, растворившись в темноте наступавшей ночи. Он сразу, как только храмовники вышли на поляну, увидел в глазах своих товарищей страх, причём дикий страх потерять свободу и жизнь, ведь они впервые по-настоящему столкнулись с силой власти иудейского общества и закона. Всего лишь три года назад его ученики были обычными рыбаками, добрыми, милыми людьми, но привыкшими подчиняться своему деревенскому старосте и в любом горожанине видевшими большого начальника, а здесь вдруг целый отряд вооружённых стражников с грозными словами: «Именем Закона», – окружил их и потребовал безропотного смирения. Стушевались простодушные галилеяне, оробели, испугались, подчинились суровому окрику старшины храмовников, поэтому и выполнили сразу же и безропотно его строгое требование. Нет, обиду пленник на них не держал, но поселилось всё-таки в душе у него чувство досады, что не бросились ученики его защищать, ведь тлела тогда в саду в нём маленькая искорка надежды, но всё-таки надежды, а не уверенности: «А вдруг они вернуться? Вдруг вступятся, защитят! Не позволят схватить! Отобьют его у храмовой стражи!» Но, «вдруг» не произошло. Ученики не вернулись.
«Прокуратор правильно говорил, осудив сей поступок как малодушие и трусость! Но он воин. А мне где взять лучше? Сам-то он отказался идти со мной! А что ученики мои? Возможно, они устыдятся своей минутной слабости и не дадут моим мыслям умереть вместе со мной? Дай-то Бог!» – горько усмехнувшись про себя, подумал узник. Об Иуде пленник даже не хотел вспоминать, навсегда изгнав того из своей памяти. Правда, был один человек, который до конца остался с ним. Его верная и любимая Мария. Она не убежала, не растерялась, не испугалась, а дралась, словно дикая кошка, дралась неистово и самоотверженно. Она защищала его до тех пор, пока её не ударили по голове, отчего та потеряла сознание. – Ах, если бы Пилат согласился? – появилась в голове осуждённого необычная своей неожиданностью смелая мысль. – Нет! Такого не могло бы быть никогда! Он слишком честный человек, да и я верен своим идеям. Мы с ним одинаковы и, одновременно с тем, очень непохожи, чтобы быть вместе и действовать заодно во благо единой цели, ибо видим её по-разному. Хотя… как знать, как знать, что там готовит нам будущее? А вообще римскому кесарю стоит позавидовать, коли у него все такие воины, как прокуратор.
– Что? Жизнь и ошибки прошлого вспоминаются? – раздался вдруг хриплый голос. Мрак постепенно начал рассеиваться. Через мгновение в дальнем углу темницы стало достаточно светло, чтобы рассмотреть фигуру человека, восседавшего на непонятно откуда появившемся массивном из чёрного мрамора кресле и одной рукой опиравшегося на трость с белым набалдашником на конце. Из большого серебряного кубка он пил холодную родниковую воду, такую свежую, что всего один глоток её мог бы придать узнику сил, если бы он смог бы испить этой живительной влаги. Пленник облизал шершавим языком свои пересохшие губы и закрыл глаза.
