– Вар – рав – ва – а – ан!
Я был удивлён их желанию. Но мне хотелось понять, почему эти же самые люди, ещё вчера поклонявшиеся проповеднику из Капернаума, носившие его словно героя на руках и встречавшие как царя, сегодня с лёгкой душой отдали своего любимца на заклание и смерть. Если бы я знал в тот момент, что на площади перед домом Каиафы нет ни одного случайного человека, то не удивлялся бы и не задавал себе вопросов, на которые в той ситуации просто не существовало ответа. Толпа тем временем всё более разогреваемая отдельными криками отпустить убийцу Варравана и распять проповедника Иисуса, казалось, была уже готова разорвать Назорея тут же на куски, если бы того сейчас, немедленно, выдали бы и бросили прямо в самую её гущу. Все хотели его крови, причём здесь же на месте! Я стоял, не шевелясь, и с жалостью смотрел на бесновавшуюся толпу обезумевших людей.
«Господи! Прости их, ибо не ведают, что творят!» – промелькнула внезапно в моей голове одна единственная мысль, через мгновение повергшая меня в полное смятение, ибо слова те были явно не моими, но того, которого только что приговорили на муки и позор, смерть и унижение.
Видя вполне закономерный исход, я понял, что по всем статьям проиграл первосвященнику, который в этот момент за моей спиной громко и торжествующе сказал:
– Игемон! Народ сделал свой выбор. Ты должен утвердить приговор Синедриона! Нельзя нарушать Закон! Нет у нас иного царя, кроме римского императора. Если ты отпустишь его, ты не друг кесарю; всякий, кто делает себя царём, противник кесаря!
– Хорошо, Иосиф! – я специально назвал Каиафу по имени, ибо знал, что тот не любил, когда кто-то из посторонних людей к нему так обращался, – делайте то, что решили, но говорю вам всем: возьмите его вы и распните, ибо я не нахожу в нём вины. Касаясь ваших свидетелей, скажу: дайте мне их, и мой кнутобой Артерикс всего полдня так поработает с ними, что они завтра обвинят всех членов Высшего совета и Синедриона в тех же самых преступлениях, какие вы предъявили проповеднику! Но вы сами хотели смерти этого несчастного, а посему я умываю руки. Но прежде подумайте, что ответ же за сей поступок вечным позором на вас ляжет, и на ваших детей, и на весь ваш род!
После этих слов, сказанных от отчаяния, я круто развернулся на месте и тут же вышел с балкона, направившись прямо к выходу, потому как делать в доме первосвященника было больше нечего. Внутри меня клокотала ярость и злость, готовая вырваться наружу, как огненная лава извергающегося Везувия. Проходя мимо длинного стола, на котором лежали всякие фрукты и разные яства, стояли кубки и кувшины с вином, специально уже подготовленные для пасхального праздника, я не удержался и опустил в один из бокалов ладони свои, словно омывая их от пыли и грязи после дальней дороги. Все присутствовавшие в зале священники удивлённо посмотрели на меня, а я продолжал тщательно и молча, не говоря ни слова, мыть руки, как принято это делать перед началом трапезы, но вкладывая в свой поступок совершенно другой смысл. Только вот в кубке том оказалась не вода, но вино красное, которое тяжёлыми кровавыми каплями закапало с моих пальцев на грязный каменный пол мрачного и холодного дворца, где уже состоялся скорый суд Синедриона. Покидая зал заседаний, я обернулся и на прощание сказал:
– Помните слова мои! Вина в смерти Назорея будет на вас и на ваших потомках, я же руки свои умываю!
* * *
Когда свидетели, подготовленные первосвященником, неожиданно стали сбиваться и путаться в своих показаниях, Каиафа приказал слугам привести бывшего ученика проповедника. Ведь уроженец Кериота ещё нынешней ночью обещал дать показания против своего учителя и при людях обличить его в нарушении Закона. Однако в комнате, где должен был ожидать своей очереди главный свидетель, его не оказалось. Исчез внезапно добровольный помощник Синедриона, не пришёл, подвёл нового своего хозяина. Первосвященнику не оставалось ничего другого кроме как скрипеть от злости зубами, но бежать и самому искать человека, уже один раз оказавшего услугу, ему было не с руки, высокий сан не позволял сделать этого.
Как всегда верный Малх, начальник храмовой стражи, бросился на поиски Иуды. Слуги первосвященника обшарили чуть ли не все закоулки Иерусалима, но их старания оказались тщетны. Они так и не нашли бывшего моего тайного соглядатая. Каиафа, узнав об этом неожиданном срыве, раздосадовано подумал тогда про себя: «Вот же негодяй! Сбежал! Получил деньги и сбежал!» Первосвященник как-то в суете подзабыл, что деньги в сумме ста монет, уплаченных за будущее свидетельствование, ещё нынешней ночью были возвращены ему Иудой. Вылетело, должно быть, из памяти главного жреца, что он принял обратно то золото в обмен на разрешение бывшему ученику свидеться со своим учителем.
А Иуда, кстати, и не собирался никуда убегать из города, и вовсе он не пропал, а спокойно в течение всего времени, что проходил суд, стоял в толпе перед домом первосвященника Каиафы и ждал окончания заседания. Просто Искариот имел совсем другое мнение по поводу своего выступления в суде. Ещё ночью, после последнего и откровенного разговора с Иисусом, он решил не давать показаний как свидетель, ибо посчитал своё дело выполненным, хотя внутри его грыз одинокий червь сомнения, и заедала неуемная жадность: «Сто монет отдал за то, чтобы сказать Иисусу всего-то пару слов. Да, воистину золотыми получились для меня те слова. К тому же на заседание может приехать прокуратор! А он меня наверняка узнает, даже если я буду давать показания, не открывая своего лица. Этот римлянин погубит меня. Я не должен с ним больше никогда встречаться. Слишком уж плохо для меня заканчиваются те встречи».
На площадь к дому первосвященника Иуда пришёл исключительно ради любопытства. Ему всё-таки было интересно посмотреть, как воспримет народ известие об осуждении любимого проповедника. Он совершенно спокойно стоял среди людей и ни о чём не волновался, так как ни одного знакомого среди них не приметил. Поэтому Иуду даже не терзали сомнения относительно того: уходить ли ему с площади или остаться и досмотреть, чем же всё-таки закончиться дело. Время быстро шло. Толпа постепенно становилась всё больше и больше, площадь перед домом была небольшой, и вновь прибывшим людям, чтобы поместиться на ней, нужно было плотнее прижиматься друг к другу. Вскоре даже соседние улицы сплошь заполнились зеваками и праздно шатающимися горожанами. Всем, видимо, очень хотелось узнать, как прошёл суд. К тому же по городу прошёл слух, что накануне пасхи римские власти схватили одного весьма авторитетного иудея, когда-то успешно воевавшего против них, и теперь хотят его казнить вместе с какими-то преступниками, один из которых был бандит, другой – разбойник и третий – обычный смутьян. Иуда даже слышал прозвище того человека, но запомнить не сумел, зато имя его, якобы народного вождя, осталось в голове, ибо было оно для тайного моего соглядатая незабываемым и запоминающимся – Иисус.
Итак, толпа разрасталась, и вскоре выбраться из создавшейся толчеи уже практически стало невозможно. Неожиданно люди, стоявшие вокруг Иуды, сильно заволновались, зашумели, задвигались, и толпа продвинулась чуть вперёд. Искариот был вынужден вместе со всеми приблизиться к стенам дома, где жил первосвященник. Иуда заволновался. Он даже попытался выбраться из толпы и перебраться на соседнюю улицу, но, напротив, помимо своей воли вскоре оказался возле самого балкона главного жреца Иерусалима. Тайный мой доносчик по привычке вертел головой во все стороны, вглядываясь в лица стоявших рядом с ним людей. Неожиданно среди них Иуда заметил Малха, служившим начальником храмовой стражи, затем увидел ещё одного из стражников, с которым ходил в сад задерживать Иисуса, чуть поодаль стоял третий, а ещё дальше – четвёртый.… Вскоре Искариот насчитал шесть человек из храмовников. Они его узнать не могли, так как он тогда проворно укрыл своё лицо по самые глаза платком.
