Переход от воздуха, напоенного влагой, к воздуху, насыщенному спиртными напитками, был слишком неприемлем для непривычных легких. Едва доктор перешагнул порог, как его схватил приступ жестокого кашля; глаза заслезились, и он даже не мог вдосталь насладиться ролью зрителя. Перед ним мелькнула комната, наполненная мужчинами в одежде моряков и в других костюмах. Одни поднялись со своих мест, другие подняли стулья на воздух для защиты; звон стоял от бутылок, упавших на пол; под ногами хрустели осколки стекла. Сквозь табачный дым, густым облаком поднимавшийся над полем сражения, перед его слезившимися глазами промелькнуло лицо, показавшееся ему знакомым: побледневшее от алкоголя лицо с кольцами волос медузы, наполовину скрытое капюшоном плаща. Это длилось всего один момент, так как вдруг погас свет, и все пришло в страшное смятение. На пухлое тело доктора посыпался град тумаков и ударов, и он познакомился с множеством таких голландских словечек, каких ему никогда не приходилось слышать. Он мог установить, что если самое неприятное — это быть повешенным в темноте, то во всяком случае, весьма неприятно быть кидаемым в разные стороны личностями, по-видимому вполне подготовленными к вышеописанному способу смертоубийства. Наконец кто-то нашел электрический выключатель, и зал снова осветился. Но чувства, вызвавшие у доктора ощущение, что большинство посетителей проложило путь к выходу по его ногам, не обманули его, так как свет освещал почти пустое кафе. Заорав своим подчиненным, чтобы они стремглав выскочили на улицу, комиссар бросился в задние помещения кабака. Но все было напрасно, и через некоторое время они ушли из кафе без всякой добычи.
— Кого это вы хотели сцапать? — спросил доктор, когда, по его мнению, уже наступил момент, подходящий для такого вопроса.
— Одного мерзавца, которого я давно выслеживаю! — заорал комиссар. — Так давно, что я скоро стану посмешищем всего отряда, если мне не удастся схватить его. Если хотите знать — он маньяк-поджигатель, который поджег в городе чуть не двадцать домов с большим или меньшим успехом! И он был действительно здесь, как мне донесли. Вы не видели его? За столиком посередине зала! Каким образом он мог скрыться отсюда — это для меня тайна, которую бы мне хотелось узнать.
— Я знаю, кто ушел, — сказал доктор, посмотрев на свои пострадавшие ноги. — Возможно, что я его и видел, но мои впечатления не были так отчетливы, как мне бы этого хотелось. Каков он был с виду?
— Да я же сказал вам, что он сидел посередине зала! Человек с черными волосами, в большом плаще!
Доктор замолчал и стал смотреть на дуговую лампу.
— Человек с черными волосами, в плаще? — повторил он. — Да ведь это и есть мой приятель-поэт!
— Ваш приятель, поэт? Быть не может!
— То же говорю и я, только в связи с другим. Человек, который пишет стихи о священном огне и восхваляет персов за то, что они не хотят сжигать своих покойников, — неужели он может быть «пироманом»?
[5]
Комиссар Хроот долгое время думал, пристально смотря на своего спутника. Наконец он пожал плечами и нахмурился.
— Если это он, то мы скоро это выясним! У него есть издатель и адрес, и издатель должен знать его адрес!
— Да, у него есть издатель, — ответил доктор. — К тому же я знаю его, и надо сказать, что если он прочитывает хотя бы половину издаваемых им книг, то его душа должна быть похожа на крестовицу; впрочем, он издает также и крестовицы.
— Вы можете сообщить мне его фамилию и адрес? Я буду у него завтра, как только откроется магазин.
Доктор дал адрес Солема Бирфринда, и вскоре после этого приятели расстались.
Но если комиссар собирался прийти в издательство, как только оно откроется, то были лица, которые не собирались откладывать свой визит на такой долгий срок. Таково было, в частности, намерение доктора Циммертюра, когда на другой день желто-серым утром он раскрыл газету. Первые строчки, бросившиеся ему в глаза, были таковы: «Большой пожар во внутреннем городе. Издательство Бирфринда сгорело дотла».
4
Печально было смотреть на пожарище. Огонь и вода вели серьезную и неумолимую войну. В закопченных стенах, балки которых торчали как сломанные берцовые кости, зияли окна, напоминая черные гангренозные раны; но вся передняя часть дома рухнула, превратившись в груду извести, обожженного дерева и обуглившейся бумаги. И среди этих развалин метался, как сыч, Солем Бирфринд в ермолке и черепаховых очках. Глаза были вытаращены, губы двигались, но он ничего не говорил и едва отвечал на вопросы, которые ему задавал комиссар Хроот и поверенный страхового общества.
— «Горит старый дом!» — продекламировал комиссар, пожимая руку доктора. — Его спасли в самую последнюю минуту!
— Он жил в этом доме?
— Да. На улицу выходил магазин, затем шел склад, а совсем в глубине была его комната. Верхний этаж был целиком занят складом. Он выпрыгнул через окошко в самый последний момент, но только для того, чтобы броситься в двери и попытаться спасти свое добро.
— Дом был застрахован на большую сумму?
— Скорее слишком низко. Пятьдесят тысяч гульденов.
— А склад?
— Почти во столько же. Нет, барыша он от этого не получит.
Голос Солема Бирфринда вдруг перешел в вой, в вопль отчаяния. Он ломал руки, поднимая их к небу, он срывал с себя одежду. Доктор подошел утешить его.
— Вы узнаете меня, господин Бирфринд?
Удивительно, что его жалобы смолкли от одного только вида доктора.
— Как же, как же! — воскликнул он. — Ведь это вы оставили мне научный трактат. О, не случись пожара, я наверняка издал бы его. Это великолепная книга! Чему-чему только из нее не научишься!
— Он, наверное, сгорел вместе со всем прочим, — проговорил доктор, против своего желания приятно тронутый признанием даже со стороны этого человека.
— Нет, господин доктор, нет! Он находился у меня в спальне, а она осталась целой! Но мои другие книги, господин доктор, моя контора и мой склад! Ой, ой! Никогда не быть мне больше издателем!
И он, всхлипывая, уперся руками в закопченные стены, а полуобожженные остатки «Мадонны спальных вагонов», «Серебряного стилета» и «Ста восемнадцати крестовиц» кружились вокруг его ног. Это было и забавное, и вместе с тем трогательное зрелище, и доктор стоял, смущенно ковыряя тросточкой в грязи.
— Понравилась ли вам особенно какая-нибудь часть моей книги? — спросил он только для того, чтобы что-нибудь сказать.
Он немного удивился, когда издатель сейчас же перестал выть у стены и ответил ему:
— В ней все прекрасно, господин доктор, но мне больше всего понравилась та часть, в которой говорится о — как это называется? — шиз…
— Шизофрении?
— Вот именно! — Голос, казалось, внезапно понизился на целую октаву, и черные как уголь глаза загорелись каким-то глубоким, почти проникновенным блеском. — Когда вы изобразили, как душа может разделяться, подобно клеточке, и как две части ее могут бороться за превосходство, тогда я стал лучше понимать жизнь, стал лучше понимать ту борьбу, которая бушует внутри нас. Разве это не та же борьба, которая бушевала здесь ночью? Разве пламя и вода не родственны по своей сущности, а как они боролись здесь! Но арена битвы разрушена дотла!
