– Нет, а слыхал от старухи Гопкинс.
– Ну, тогда это так и есть. Все говорят, что она ведьма.
– Говорят! Я наверно знаю, что она ведьма. Она околдовала
отца. Он мне сам сказал. Идет он как-то и видит, что она на него напускает
порчу, тогда он схватил камень, да как пустит в нее, – и попал бы, если б она
не увернулась. И что же ты думаешь, в ту же ночь он забрался пьяный на крышу
сарая, и свалился оттуда, и сломал себе руку.
– Страсть какая! А почем же он узнал, что она на него порчу
напускает?
– Господи, отец это мигом узнает. Он говорит: когда ведьма
глядит на тебя в упор – значит, околдовывает. Особенно если что-нибудь
бормочет. Потому что если ведьмы бормочут, так это они читают «Отче наш» задом
наперед.
– Слушай, Гек, ты когда думаешь пробовать кошку?
– Нынче ночью. По-моему, черти должны нынче прийти за старым
хрычом Вильямсом.
– А ведь его похоронили в субботу. Разве они не забрали его
в субботу ночью?
– Чепуху ты говоришь! Да разве колдовство может
подействовать до полуночи? А там уж и воскресенье. Не думаю, чтобы чертям можно
было везде шляться по воскресеньям.
– Я как-то не подумал. Это верно. А меня возьмешь?
– Возьму, если не боишься.
– Боюсь! Еще чего! Ты мне мяукнешь?
– Да, и ты мне тоже мяукни, если можно будет. А то прошлый
раз я тебе мяукал-мяукал, пока старик Гэйс не начал швырять в меня камнями, да
еще говорит: «Черт бы драл эту кошку!» А я ему запустил кирпичом в окно, –
только ты не говори никому.
– Ладно, не скажу. Тогда мне нельзя было мяукать, за мной
тетя следила, а сегодня я мяукну. Послушай, а это что у тебя?
– Ничего особенного, клещ.
– Где ты его взял?
– Там, в лесу.
– Что ты за него просишь?
– Не знаю. Не хочется продавать.
– Не хочешь – не надо. Да и клещ какой-то уже очень
маленький.
– Конечно, чужого клеща охаять ничего не стоит. А я своим
клещом доволен. По мне, и этот хорош.
– Клещей везде сколько хочешь. Я сам хоть тысячу наберу,
если вздумаю.
– Так чего же не наберешь? Отлично знаешь, что не найдешь ни
одного. Это самый ранний клещ. Первого в этом году вижу.
– Слушай, Гек, я тебе отдам за него свой зуб.
– Ну-ка, покажи.
Том вытащил и осторожно развернул бумажку с зубом.
Гекльберри с завистью стал его разглядывать. Искушение было слишком велико.
Наконец он сказал:
– А он настоящий?
Том приподнял губу и показал пустое место.
– Ну ладно, – сказал Гекльберри, – по рукам!
Том посадил клеща в коробочку из-под пистонов, где сидел
раньше жук, и мальчики расстались, причем каждый из них чувствовал, что
разбогател.
Дойдя до бревенчатого школьного домика, стоявшего поодаль от
других, Том вошел туда шагом человека, который торопится изо всех сил. Он
повесил шляпу на гвоздь и с деловитым видом бойко прошмыгнул на свое место.
Учитель, восседавший на кафедре в большом плетеном кресле, дремал, убаюканный
сонным гудением класса. Появление Тома разбудило его.
– Томас Сойер!
Том знал, что когда его имя произносят полностью, это
предвещает какую-нибудь неприятность.
– Я здесь, сэр.
– Подойдите ближе. По обыкновению, вы опять опоздали?
Почему?
Том хотел было соврать, чтобы избавиться от наказания, но
тут увидел две длинные золотистые косы и спину, которую он узнал мгновенно
благодаря притягательной силе любви. Единственное свободное место во всем
классе было рядом с этой девочкой. Не задумываясь ни на миг, он сказал:
– Я остановился на минуту поговорить с Гекльберри Финном!
Учителя чуть не хватил удар, он растерянно взирал на Тома.
Гудение в классе прекратилось. Ученики подумывали, уж не рехнулся ли этот
отчаянный малый. Учитель переспросил:
– Вы… Что вы сделали?
– Остановился поговорить с Гекльберри Финном.
Никакой ошибки быть не могло.
– Томас Сойер, это самое поразительное признание, какое я
только слышал. Одной линейки мало за такой проступок. Снимите вашу куртку.
Рука учителя трудилась до полного изнеможения, пока не
изломались все прутья. После чего был отдан приказ:
– А теперь, сэр, ступайте и сядьте с девочками! Пусть это
будет для вас уроком.
Смешок, волной промчавшийся по классу, казалось, смутил
Тома; на самом же деле это было не смущение, а почтительная робость перед новым
божеством и страх, смешанный с радостью, которую сулила такая необыкновенная
удача. Он сел на самый конец сосновой скамьи, а девочка, вздернув носик,
отодвинулась от него подальше. Все кругом шептались, подталкивали друг друга и
перемигивались; однако Том сидел смирно, положив руки перед собой на длинную
низкую парту и, повидимому, с головой уйдя в книгу.
Мало-помалу на него перестали смотреть, и привычное школьное
жужжанье опять воцарилось в сонном воздухе. Том начал украдкой поглядывать на
девочку. Она это заметила, презрительно поджала губы и на минуту даже
повернулась к Тому спиной. Когда же она опять осторожно обернулась, перед ней
очутился персик. Она его отодвинула. Том тихонько подвинул персик обратно. Она
опять его оттолкнула, но уже не так враждебно. Том, не теряя терпения, положил
персик на старое место. Она его не тронула. Том нацарапал на грифельной доске:
«Пожалуйста, возьмите – у меня есть еще». Девочка посмотрела на доску, но
ничего не ответила. Тогда Том принялся рисовать что-то на доске, прикрывая свое
произведение левой рукой. Сначала девочка не хотела ничего замечать, потом
женское любопытство взяло верх, что можно было заметить по некоторым признакам.
Том по-прежнему рисовал, как будто ничего не видя. Девочка попробовала
исподтишка взглянуть на рисунок, но он ничем не показал, что замечает это.
Наконец она сдалась и нерешительно шепнула:
– Можно мне посмотреть?
Том приоткрыл карикатурный домик с двумя коньками на крыше и
трубой, из которой дым выходил штопором. Девочка так увлеклась рисованием Тома,
что забыла обо всем на свете. После того как рисунок был окончен, она
посмотрела на него с минуту и сказала:
– Как хорошо! А теперь нарисуйте человечка.
