Людей не было. Не было дыма из печных труб, света в окнах, не было ни единого человеческого следа в глубоком синеватом снегу – и потому они вышли из-за деревьев, не боясь и не прячась; «разделимся, – сказал Анчутка, развязывая рюкзак, – ещё полчаса – и будет темно, не увидим ни черта, давайте, мужики, каждому по дому – и вперёд, вот, надевайте, – он вытащил четыре армейских респиратора, – на всякий случай». Им страшно не хотелось терять время – только не после двух дней пути; важно было успеть до темноты осмотреть все четыре дома, чтобы выбрать наиболее подходящий для ночлега, чтобы ещё сегодня, может быть, убедиться в том, что они не зря столько шли, мёрзли, спали вповалку под тонким синтетическим пологом посреди дороги, – это было понятное нетерпение, так что они не стали спорить – натянули респираторы и разбежались в разные стороны, каждый в свою.
Это была идеальная стоянка. Четыре крепких бревенчатых дома на высоких сваях, с чердаками, утеплёнными песком, с новыми кирпичными печками, добротно сбитой деревянной мебелью, маленькая баня и пяток вместительных пристроек, в одной из которых нашёлся даже маленький дизельный генератор – пустой, без топлива, но с виду вполне рабочий; «я отвлекся, – рассказывал Серёжа, – бегал там как дурак, в доме почти ничего не нашлось – макароны, пара каких-то банок, а потом я увидел лампочку на потолке, пошел по проводам и у генератора застрял, мы оба застряли – я и Анчутка. Мы искали бак – у них ведь запросто мог быть резервный бак, литров на сто, к примеру, или хотя бы пара канистр припрятана, – перевернули всё вверх дном, только потом сообразили, ну какой идиот бросит топливо и уйдёт, да? А потом прибежал Лёха и сказал, что нашёл их. Что они все там, в сарае».
Скорее всего, люди в Лубосалме умирали не одновременно – первые несколько тел были накрыты задубевшими от мороза простынями, а остальные уже лежали просто так, и лица их, волосы и ресницы были покрыты инеем, мутной ледяной плёнкой; среди них было несколько женщин, это, наверное, были семьи, несколько семей. Ни Серёже, ни Анчутке с Лёхой не пришло в голову их считать, они вообще пробыли в этом сарае всего несколько секунд, несмотря на респираторы и перчатки, несмотря на холод, – только взглянули раз и выбежали на воздух, ругая себя за то, что вообще туда заходили. Просто в домах никого не было, дома стояли пустые, чистые, «там даже убрано было всё, – сказал Серёжа, – а ведь кто-то же должен был их туда отнести, в этот сарай, одного за другим, так куда же он потом делся?»
И тогда они, наконец, вспомнили про Лёню и рванули в последний, четвёртый дом; Лёня весело обернулся к ним от стола: «Живём, мужики! Ужин, – и побулькал бутылкой, зажатой в руке, – стаканы только найти. Консервы ладно, черт с ними, с консервами, но я тут сало нашёл, отличное копченое, с перчиком, крепкое, как из морозилочки только что, – и зашуршал бумагой, разворачивая. – Я нарезал уже, вы попробуйте только, – сказал он, – или нет, давайте лучше стаканы сначала, ну чего вы там застряли, как неродные».
Именно в этом последнем доме обнаружилось одиннадцать картонных коробок с консервами и большая часть остального – гречка, сахар, рис, макароны, – но они не взяли ничего, кроме консервов, потому что все упаковки оказались вскрыты. «Перестраховщики, – злился Лёня, – гречка-то вам чем не угодила, как будто вы ее сырой будете жрать». И тогда Серёжа заставил его снова натянуть респиратор и отвёл к сараю; в этот раз они не стали заходить, а просто слегка приоткрыли дверь. Уже почти совсем стемнело, и тела, лежащие на жестком полу, теперь ещё меньше напоминали спящих, словно это были уже не люди, а просто твёрдые застывшие камни. «Не вздумай больше его снимать, слышишь, – сказал Серёжа и похлопал по пластиковому рогатому конусу, закрывавшему Лёнино лицо. – Мы теперь до самого дома их снимать не будем».
Только на этих условиях – с закрытыми лицами и не снимая перчаток – они рискнули заночевать под крышей последнего, «Лёниного» дома. Проворочавшись без сна несколько часов, на рассвете ещё раз наскоро прочесали всё вокруг и теперь, засветло, обнаружили то, что непременно упустили бы в темноте: плотно обмотанную тентом ободранную «Газель» с двумя спущенными колёсами, сухим баком и разряженным аккумулятором, два стареньких одноствольных охотничьих ружья, десяток коробок самодельных патронов с криво обжатыми пластиковыми гильзами, пару спиннингов, кое-какие инструменты, клубок безнадёжно спутанных рыболовных сетей и двух мертвецов, примёрзших к полкам в маленькой бане. Еды, кроме найденной накануне, здесь больше не было.
Сети и топоры, которые было бы слишком тяжело нести по глубокому снегу, они сложили в пристройке, в которой стоял генератор, – вслух рассуждая о том, что обязательно нужно будет вернуться сюда весной, но прекрасно понимая про себя, что ни за что не вернутся. Впереди ждали пятнадцать километров знакомой и понятной уже, но по-прежнему трудной дороги, и поэтому, рассовав по рюкзакам свои нехитрые трофеи, они с облегчением ушли – поспешно, не оглядываясь. «Надо было, конечно, сжечь этот сарай, – закончил Серёжа хмуро, – надо было его сжечь. Но тогда мы потеряли бы еще час – а у нас не было часа».
– Я всё время думаю, – сказал он потом, после пяти громких минут тишины, которую никто из нас не собирался нарушать, – мы торчим тут почти полгода, и всего в пятнадцати километрах – вы подумайте только, пятнадцать сраных километров, пешком дойти за день – целая база, куча народу. а мы ничего о них не знали.
– Так ведь они же заболели, Серёжа, – жалобно сказала Марина.
– Ты не понимаешь, – ответил он нетерпеливо. – Тут в округе всего этого полно – заимки, выселенные деревни, дачи какие-нибудь дикие. Я не говорю – сейчас. Весной. Как только сойдет снег. Мы могли бы поискать. Вы только представьте – если мы найдем еще кого-нибудь. Не может быть, чтобы мы остались здесь совсем одни. Этого просто не может быть.
– По крайней мере, теперь мы точно до этой весны доживём, – тепло сказала Ира. – Вы молодцы. Правда, вы молодцы. Такая куча консервов… я думала, мы до конца дней уже будем есть только эту мерзкую рыбу.
Она не договорила, потому что Лёня закрыл лицо ладонями и захохотал – всхлипывая, захлёбываясь, утирая слёзы.
– Ты не поверишь, Ирка, – простонал он, тяжело дыша. – Нет, правда. Это бред, я понимаю. Но там в этих банках одна рыба. Ни тушенки, ни сгущенки, ни фига. Килька, бычки в томате, шпроты, горбуша. Печень трески.
– Нет! – Марина с ужасом закрыла рот рукой и зажмурилась. И засмеялась прямо сквозь растопыренные тонкие пальцы, прижимаясь виском к Лёниному плечу.
Ещё через секунду закопчённый наш чумазый домик как будто оторвало от земли, закрутило, понесло – даже пёс, мирно дремавший под печной дверцей, вскочил на ноги и коротко удивлённо взлаял, – мы так устали от ожидания, от тревоги, от страха, мы так боялись, что они не вернутся; «печень трески!» – старательно прокричал мальчик, ему понравилась эта непонятная фраза; «печень трески», – повторила я за ним, смеясь, обнимая Серёжу, думая: господи, как же хорошо, что вы вернулись, как же хорошо, теперь всё будет хорошо, теперь – точно всё будет хорошо.
Этой ночью мы спали в новом доме, на раскладном диване со смешным велюровым узором – загогулины, лепестки и ромбы, в кислом свежем запахе новых досок, смолы и надежды, впервые за пять месяцев – совершенно одни в комнате, только я и Серёжа, без вездесущего, проникающего сквозь стены Лёниного храпа, без железного скрипа ветхих кроватных сеток, без чужого сонного дыхания; всё можно починить и наладить, думала я, засыпая, всё можно исправить, всё будет по-другому, мы живы, мы не умрём, и скоро весна.
