Отец Иоахим был опытным наставником. Он прекрасно разбирался и в людях, и в тех заготовках людей, которые принято называть детьми. Он разбирался даже в подростках. Но сейчас он смотрел в глаза этого мальчика и ничего не понимал: воспитаннику было наплевать на всех, а на правила и распорядок – в первую очередь. Разве отец Иоахим не знал, что этот наглец уже облазил весь Пекин и пользуется приютом как… гостиницей? Или не понимал, что даже в этом качестве дом на улице Сианьмэнь давно не нужен стоящему перед ним подростку? Что же ему было нужно? Сестра Агнес? Додумав до этого места, отец Иоахим пробормотал: «Три дня без ужина и прогулок» – и мановением руки отпустил воспитуемого.
Винсент выполнил взыскание по-своему: выйдя из кельи настоятеля, прямиком отправился в город. Где и как он перебирался через неприступную стену, никто не знал. На этот раз он отсутствовал больше недели. Агнес не находила себе места от беспокойства, отец Иоахим обратился к властям, но все было впустую: найти беглеца не могли – или, что вероятнее, не пытались. Когда он вернулся, отец Иоахим явился за ним лично и лично же препроводил в карцер. (Интересно, что до той поры карцер в приюте не использовался для наказания, а существовал лишь для устрашения слуха малолетних нарушителей.)
Неизвестно, почему тринадцатилетний воспитанник просидел в каменном мешке двадцать один день, как будто не выполнял наложенное взыскание, а сращивал сломанные кости. Автор предполагает, что слышал короткий и неприятный диалог, в котором Винсент сказал настоятелю несколько странных фраз, например: «неуместная ревность», «большая разница в возрасте», «братские чувства» и «никто, кроме меня, не знает, а я никому не скажу». Именно после последних слов срок пребывания в карцере и вырос для него с предполагавшихся трех-пяти дней до трех недель. Агнес о разговоре не узнала.
Выйдя из карцера, Винсент незамедлительно и демонстративно направился прямиком к стене, но сбежать не сумел: потерял сознание в галерее клуатра. Он действительно мало ел и вовсе не спал, но, в конце концов, у любых способностей есть пределы.
Поэтому в этот тихий майский день 1900 года Агнес смотрела на него с беспокойством:
– Но Винсент…
– Но Агнес, – поддразнил он, поймал ее укоризненный взгляд и виновато помолчал (недолго), затем продолжив:
– Ты хочешь, чтобы я ходил здесь, опустив голову, как какой-то… – тут его голос наполнился ядом и презрением, как будто аспид шипел, а не монастырский воспитанник беседовал с крестной матерью, – …сирота?
Агнес словно вошла в ледник – вся пошла мурашками, кажется, даже волосы ее замерзли. Она попыталась поймать Винсентов взгляд, но увидела только черную макушку, склонившуюся над книгой. «А кто же ты, – подумала она, – кто? Может, в физическом смысле и не сирота, но фактически…»
Не поднимая головы, он продолжил негромко:
– Я знаю, кто я. У меня, конечно, никого нет… – Тут он снова выдержал паузу, а Агнес застыла с иголкой, зависшей над пуговицей, но он закончил: – Кроме тебя.
Опять пауза. Возобновился шелест страниц, возобновилось шитье.
– Но я не сирота. – Яд в голосе. – Я даже знаю свою настоящую фамилию. – Это он произнес почти неслышно. – И ты, Агнес, не должна здесь находиться, тебе нужно…
Но эту мысль он не закончил, потому что монастырь взяли приступом.
Особого штурма не понадобилось – разве могла гладкая каменная стена составить серьезную преграду для озверевшего от крови отряда ихэтуаней, да и не было в монастыре ни охраны, ни оружия для защиты. В жизни Винсента то был один из немногих случаев, когда он пропустил приближение врагов, отвлекся на разговор, пусть важный. Но он все же успел вскочить, схватил Агнес и потащил ее к железным воротцам в стене, заросшей боярышником. Шитье ее он отбросил в сторону, а в боярышник втиснулся сам, стараясь протащить Агнес сквозь кусты не поцарапав. Она сопротивлялась: Винсент был ребенком, и инстинкт заставлял ее защищать его… мешая ему защищать ее. Она даже вспомнила, как нашла его четырнадцать лет назад, только не успела ему это напомнить.
– Детей никто не трогает, – прошипел Винсент, борясь с Агнес, боярышником и заржавевшими воротами. Возможно, он бы справился, если б их не обнаружили. Но как не заметить в редкой листве белый плат монахини? И, наверное, можно было не увидеть в тени стен тонкого черноволосого мальчика в темной одежде… когда б он не тащил за собою ту самую монахиню.
Насилия было много. Признаем с долей облегчения: восстановить порядок всего происшествия возможным не представляется, потому что порядка не было, а было только вероломное вторжение, начавшееся со стороны приюта, с внутреннего садика. Когда оголтелая горстка боксеров с лозунгом «Бей заморских дьяволов!» на устах задержалась в чахлом внутреннем дворе, чтобы вволю потоптаться на чертенке и сделать с монахиней то, что от веку делают все захватчики с Христовыми невестами, а кто-то в здании кинулся к окнам и увидел во внутреннем дворике кровавое месиво, монастырь охватила паника. Тем временем четырнадцатилетний подросток и хрупкая монахиня, отбиваясь в попытке спастись, ухитрились задержать дюжину головорезов с холодным оружием: Винсент успел убить первого приблизившегося к Агнес боевика, экономно полоснув его по горлу неизвестно откуда взявшимся клинком (никто не успел разглядеть этот клинок, и поэтому автору до поры не удастся описать его), а хрупкая Агнес высадила одному из нападавших глаз вязальной спицей. Еще двое уж совершенно необъяснимым образом захлебнулись водой, выплеснувшейся из них наружу с такой силой, как будто кто-то вставил им в глотку поливной шланг.
Боксеры, с азиатской машинальной методичностью вырезавшие обычно всех подряд, не делали послаблений для детей и женщин, поэтому просто удивительно, что в результате своего отчаянного сопротивления Винсент с Агнес все-таки уцелели. Возможно, кровопускателей отвлекли сдавленные крики, доносившиеся изнутри приюта, или пьянящая перспектива близкой богатой добычи. Как бы то ни было, Винсент остался в живых (от всех следов происшествия у него сохранился потом лишь тонкий косой шрам на левой скуле – шрам, который впоследствии вел себя странно, проявлялся редко и по самым неожиданным поводам), и Агнес… тоже выжила.
Отец Иоахим, лихорадочно старавшийся наладить связь с властями, быстро понял: в столице царит не император Гуансюй
[25]
и даже не всемогущая Цы Си, а хаос. На несколько часов периметр монастыря и приюта, этот некогда образцовый храм тишины, благочинности и европейского порядка, превратился в кипящий котел насилия и разрушения. Нападавшие, как выяснилось уже потом, почему-то никого не добивали.
