Газеты с историей о «Статлерском побоище» расходились как горячие пирожки. История начиналась просто: наши героические защитники порядка вступили в перестрелку с убийцами копов, скрутили одного из этих бандитов и арестовали его. Но вскоре дело усложнилось. Оскар Файетт, водитель «скорой помощи», сообщил, что арестованного бандита жестоко избила полиция и что он может не дожить до следующего утра. Вскоре после полуночи по редакциям на Вашингтон-стрит распространились неподтвержденные слухи о женщине, которую якобы видели запертой в автомобиле, на полном ходу влетевшем в бухту Леди в Марблхеде; не прошло и минуты, как машина отправилась на дно.
Затем стали говорить о том, что один из гангстеров, участвовавших в «Статлерском побоище», — не кто иной, как предприниматель Альберт Уайт. До сих пор Альберт Уайт занимал весьма завидное положение в бостонском обществе: возможный бутлегер, вероятный контрабандист, не исключено, что бандит. Предполагалось, что он каким-то образом участвует в мошенничестве и рэкете, но большинство все-таки могло поверить, что ему как-то удается быть выше того хаоса, что ныне захлестнул улицы всех крупных городов страны. Альберт Уайт считался «хорошим» бутлегером. Благородный поставщик безвредного порока, производивший отличное впечатление в своих светлых костюмах и нередко развлекавший окружающих историями о собственных подвигах на войне и о своем полицейском прошлом. Но после «Статлерского побоища» (Э. М. Статлер
[13]
безуспешно пытался убедить газетчиков придумать другое название) эти теплые чувства исчезли. Полиция выдала ордер на арест Уайта. Вне зависимости от того, сядет он в конце концов за решетку или нет, для него навсегда ушли в прошлое те дни, когда он вращался в приличном обществе. Восторженный ужас, который вызывают двуличные и непристойные люди, имеет свои пределы: это признавали во всех светских гостиных на Бикон-Хилл.
Шли разговоры и об участи, постигшей Томаса Коглина, заместителя суперинтенданта полиции: некогда его прочили в полицейские комиссары, а то и в сенаторы. Когда назавтра вечерние газеты сообщили, что бандит, арестованный и избитый на месте преступления, приходится Коглину сыном, большинство читателей воздержались от осуждения его родительского ража, поскольку большинство знало, как непросто пытаться вырастить добродетельное потомство в нашу греховную эпоху. Но потом Билли Келлехер, обозреватель «Экзаминера», описал свою мимолетную встречу с Джозефом Коглином на лестнице «Статлера». Именно Келлехер вызвал полицию и сообщил о том, что видел беглого преступника. Более того, Келлехер оказался в переулке как раз вовремя, чтобы увидеть, как Томас Коглин отдает собственного отпрыска на растерзание львам, состоящим под своим началом. Общественное мнение отшатнулось от Коглина-старшего. Одно дело, если тебе не удалось как следует воспитать сына. Другое дело — лично приказать, чтобы его избили до полусмерти.
Когда Томаса вызвали в кабинет комиссара на Пембертон-Сквер, он уже знал, что никогда этого кабинета не займет.
Комиссар Герберт Уилсон стоял за своим столом. Взмахом руки он предложил Томасу сесть в кресло. Уилсон возглавлял полицейское управление с двадцать второго года, с тех самых пор, когда его предшественник Эдвин Аптон Кертис, нанесший городу больше ущерба, чем кайзер нанес Бельгии, очень удачно скончался от инфаркта.
— Садись, Том.
Томас Коглин терпеть не мог, когда его называли Томом, он терпеть не мог это уменьшительное имя, эту грубую фамильярность.
Он сел.
— Как твой сын? — спросил комиссар Уилсон.
— В коме.
Уилсон кивнул, медленно выпустил воздух из ноздрей:
— И пока он в ней пребывает, Том, с каждым днем он все больше напоминает святого. — Комиссар вперил в него взгляд через разделявший их стол. — Ты скверно выглядишь. Поспал хоть немного?
Томас покачал головой:
— Нет. С тех пор как…
Эти две ночи он провел у больничной койки сына, мысленно пересчитывая свои грехи и молясь Господу, в которого он, пожалуй, давно не верил. Врач сказал ему, что, даже если Джо выйдет из комы, у него, возможно, останутся необратимые повреждения мозга. Томас в ярости (в той слепящей ярости, которой не без оснований боялись все — от его отца-ничтожества до его жены и сыновей) приказал другим избить сына дубинками. И теперь собственный стыд виделся ему клинком, который держали на горячих угольях. Острие этого клинка вошло ему в живот, прямо под грудную клетку, и постепенно пронзало внутренности, резало и резало, не давая ни видеть, ни дышать.
— Есть что-нибудь по остальным двоим, по этим Бартоло? — осведомился комиссар.
— Мне казалось, вы уже знаете.
Уилсон покачал головой:
— У меня все утро собрания по финансовым вопросам.
— Только что пришло по телетайпу. Они взяли Паоло Бартоло.
— Кто «они»?
— Полиция Вермонта.
— Взяли живым?
Томас помотал головой.
По какой-то непонятной причине Паоло Бартоло сидел за рулем машины, которая была набита консервированной ветчиной, заполнявшей все заднее сиденье и сваленной на пол у переднего. Когда он проскочил на красный свет на Саут-Мейн-стрит в Сент-Олбенсе, милях в пятнадцати от канадской границы, патрульный попытался заставить его прижаться к обочине и остановиться. Но Паоло не подчинился. Патрульный кинулся за ним в погоню, к погоне присоединились его коллеги, и в конце концов они вынудили машину съехать с дороги возле молочной фермы в Энсбург-Фоллсе.
Вынул ли Паоло пистолет, выходя из машины в этот погожий весенний денек, так и осталось неясным. Возможно, он потянулся к поясу. Возможно, он просто поднял руки недостаточно быстро. С учетом того, как Паоло или его брат Дион недавно обошлись с патрульным Джейкобом Зоубом на такой же обочине дороги, полицейские не стали рисковать. Каждый из них выстрелил из табельного револьвера по меньшей мере дважды.
— Сколько сотрудников вели ответный огонь? — поинтересовался Уилсон.
— По-видимому, семь, сэр.
— А сколько пуль попало в преступника?
— Я слышал об одиннадцати, но, чтобы узнать точно, потребуется вскрытие.
— А что Дион Бартоло?
— Видимо, скрывается в Монреале. Или где-то поблизости. Дион всегда был хитрее брата. Это Паоло вечно высовывался.
Комиссар вынул лист бумаги из одной небольшой пачки, лежащей на столе, и переложил его на другую небольшую стопку. Посмотрел в окно, — казалось, он зачарованно разглядывает шпиль здания таможни в нескольких кварталах отсюда. Затем он произнес:
— Управление не может позволить тебе выйти из этого кабинета в том же звании, в котором ты сюда вошел, Том. Надеюсь, ты это понимаешь?
— Да, понимаю.
Томас оглядел кабинет, о котором мечтал уже десять лет, и не ощутил никакого разочарования.
