Она кивнула в такт своим мыслям.
В кофейню вошла пара, звякнул колокольчик над дверью, и Кармен вышла из-за стойки, чтобы усадить новых посетителей.
— Я не знаю, есть ли Бог. — Она потрогала пальцем ручку чашки. — Конечно, я надеюсь, что есть. И я надеюсь, что Он добрый. Вот было бы славно, правда, мистер Коглин?
— Правда, — согласился Джо.
— Я не верю, что Он ввергает людей в вечное пламя за блуд, вы сами об этом говорили. Или за то, что те верят в немного другого Бога, чем принято. А я верю — или хочу верить, — что Он считает худшими грехами те, которые мы совершаем во имя Его.
Он внимательно вгляделся в нее:
— Или те, которые мы от отчаяния совершаем над собой сами.
— О-о, я вовсе не в отчаянии, — лучезарно проговорила она. — А вы?
В ответ он покачал головой:
— И я нет.
— Как вам удается? Вы знаете какую-то тайну?
Он усмехнулся:
— Она слишком личная для разговора в кафе.
— Я хочу знать. Вы кажетесь… — Она огляделась по сторонам, и в глазах у нее мелькнуло страшное одиночество. — Вы кажетесь таким цельным.
Он улыбнулся и несколько раз покачал головой.
— Правда, — настаивала она.
— Нет.
— Правда-правда. Какой у вас секрет?
Он потрогал блюдце, ничего не отвечая.
— Ну же, мистер Ког…
— Она.
— Простите?
— Она, — повторил Джо. — Грасиэла. Моя жена. — Он посмотрел на нее через столик. — Я тоже надеюсь, что Бог есть. Всей душой надеюсь. Но если Его нет, мне хватит и Грасиэлы.
— Но если вы ее потеряете?
— Я не собираюсь ее терять.
— А вдруг? — Она наклонилась вперед, облокотившись на столик.
— Тогда у меня останется лишь голова. Без сердца.
Они посидели молча. Подошла Кармен, подлила им кофе, Джо добавил в свою чашку еще немного сахара, и посмотрел на Лоретту, и ощутил властный и необъяснимый порыв — обнять ее, прижать ее к себе и сказать ей, что все будет хорошо.
— Что вы теперь намерены делать? — спросил он.
— В каком смысле?
— Вы — столп здешнего общества. Всего города. Черт побери, вы против меня выступили, когда я находился в зените могущества, и победили. ККК не смог этого. Легавые не смогли. А вы смогли.
— Я не изгнала спиртное.
— Но вы на корню задушили азартные игры. А до того, как вы явились, дело было на мази.
Она улыбнулась, потом прикрыла губы рукой:
— Я ведь правда это сделала?
Джо улыбнулся ей:
— Вы это сделали. Тысячи людей пойдут за вами хоть в пропасть, Лоретта.
Она рассмеялась влажным смешком, подняла глаза к жестяному потолку:
— Я не хочу, чтобы кто-нибудь шел за мной.
— Вы им это говорили?
— Он не слушает.
— Ирв?
Она кивнула.
— Дайте ему время.
— Когда-то он очень сильно любил мою мать, он буквально трепетал, когда слишком к ней приближался, я помню. Может, потому, что ему страстно хотелось ее коснуться? Но он не мог, потому что вокруг были мы, дети, и это было бы неприлично. А теперь она умерла, и он даже не пошел на ее похороны. Потому что этого не одобрил бы Бог, которого он себе придумал. Бог, которого он придумал, не любит делиться. Мой отец каждый вечер сидит в своем кресле, читает Библию и кипит от ярости, потому что какие-то мужчины позволили себе касаться его дочери так же, как он касался своей жены. И еще хуже. — Она снова наклонилась вперед, облокотившись на столик, и стала указательным пальцем втирать в него крошку сахара. — В темноте он бродит по дому и шепчет одно-единственное слово, вновь и вновь.
— Какое слово?
— «Покайтесь». — Она подняла на него глаза. — Покайтесь, покайтесь, покайтесь.
— Дайте ему время, — снова проговорил Джо, поскольку не мог придумать, что тут еще сказать.
Не прошло и нескольких недель, как Лоретта снова стала ходить в белом. Ее проповеди по-прежнему собирали толпы прихожан. Впрочем, она добавила к своим выступлениям некоторые новые элементы (фокусы, ворчали иные), к примеру говорение языками, с пеной на губах. К тому же теперь она вещала вдвое громче и грознее.
В своей утренней газете Джо как-то раз обнаружил ее фото: она проповедовала перед собранием Генеральной ассамблеи слуг Божьих в округе Ли, и он поначалу не узнал ее, хотя внешне она совсем не изменилась.
Президент Рузвельт подписал закон Каллена — Харрисона утром 23 марта 1933 года, тем самым легализовав производство и продажу пива и вина с содержанием спирта не выше 3,2 процента. К концу года, обещал Рузвельт, восемнадцатая поправка к конституции уйдет в прошлое.
Джо встретился с Эстебаном в «Тропикале». Джо, вопреки обыкновению, несколько опоздал: в последнее время это стало с ним случаться, потому что отцовские часы начали отставать. На прошлой неделе они постоянно убегали назад на пять минут в день. Теперь же они теряли в среднем по десять-пятнадцать минут ежедневно. Джо все хотел отдать их в починку, но это означало передать их в чужие руки на весь срок ремонта, который продлится неизвестно сколько, а он не мог вынести такую мысль, хотя и знал, что это нелепо и неразумно.
Когда Джо вошел в кабинет, располагавшийся в задней части строения, Эстебан обрамлял очередную фотографию, которую снял во время своей последней поездки в Гавану. Эта изображала открытие «Шика», нового его клуба в Старом городе. Он показал Джо снимок, очень похожий на прочие, с пьяными, хорошо одетыми богачами вместе с их хорошо одетыми женами, или подружками, или временными спутницами; пара танцовщиц возле оркестра; все навеселе. Джо мельком глянул на фотографию, одобрительно присвистнул, как и полагалось. Эстебан положил ее лицевой стороной вниз на подложку, которая ждала ее на стекле. Он налил им, затем поставил стекло со снимком на стол, между кусочков рамки, и стал соединять кусочки, резкий запах клея перебивал даже запах табака в его кабинете, хотя Джо счел бы, что такое невозможно.
— Улыбнись, — наконец проговорил Эстебан и поднял свою рюмку. — Скоро мы невероятно разбогатеем.
— Если меня отпустит Пескаторе, — возразил Джо.
— Если он будет сопротивляться, — произнес Эстебан, — мы предложим ему купить долю в нашем законном бизнесе.
— Он больше не вернется в законный бизнес.
— Он стар.
— У него есть партнеры. Да и сыновья, черт побери.
— Все я знаю про его сыновей, — заметил Эстебан. — Один педераст, другой сидит на опиуме, третий избивает свою жену и всех своих подружек, потому что ему втайне нравятся мужчины.
