В другой раз она пришла раньше обычного.
Рассказала, что уволилась из банка и теперь продает земельные участки, так что
свободного времени стало больше. Я ей объяснил, что раньше назначенного часа
урок начать все равно не смогу – у меня много дел.
– Я могу соединить две вещи – движение и
неподвижность. Радость и концентрацию.
С этими словами направилась к машине, взяла
магнитофон. С того дня перед началом занятий она танцевала в пустыне, а мальчик
носился вокруг матери. А когда та усаживалась и брала перо, рука ее была
тверже, чем всегда.
– Есть два вида букв, – объяснял я. – Первые
выводятся тщательно, но без души. В этом случае, какой бы превосходной техникой
ни владел каллиграф, он сосредоточен только на мастерстве – и не
совершенствуется. Он начнет повторяться, он остановится в своем росте, а
однажды просто бросит свое занятие, ибо оно ему смертельно надоест.
Второй вид – когда есть высокая техника, но
есть и душа. Для этого нужно, чтобы намерение пишущего пришло в согласие со
словом: в этом случае даже самые печальные стихи уже не облекаются в одежды
трагедии, но становятся простыми фактами, что встречаются нам на пути.
– А что ты будешь делать с этими рисунками? –
спросил мальчик на чистейшем арабском языке. Он, хоть и не понимал наш
разговор, всячески пытался принять участие в том, чем была занята его мать.
– Продам.
– А я тоже могу продавать свои рисунки?
– Не можешь, а должен. Когда-нибудь
разбогатеешь на этом и будешь помогать маме.
Он остался доволен моим ответом и снова
занялся тем, что делал раньше, – принялся гоняться за разноцветной бабочкой.
– А что я буду делать с моими текстами? –
спросила тогда Афина.
– Ты познала усилие, потребное для того, чтобы
принять правильную позу, успокоить свою душу, прояснить намерение, с уважением
отнестись к каждой букве каждого слова. Практикуй все это дальше. После долгой
практики поймешь, что уже не думаешь о том, какие движения делать, – все они
станут частью твоего бытия. Но прежде чем прийти в такое состояние, надо снова
и снова практиковать и повторять, повторять. Снова и снова. А потом опять –
снова и снова.
Погляди, как хороший кузнец работает со сталью.
На взгляд постороннего он повторяет одни и те же движения – бьет себе да бьет
молотом. Но тот, кто искушен в искусстве каллиграфии, знает – всякий раз, как
он поднимает молот, он опускает его с разной силой. Рука делает одно и то же,
но совсем близко от поковки она понимает, надо ли ударить резче или мягче.
Точно так же обстоит дело с повторяющимся упражнением: оно всякий раз – разное.
Придет момент, когда больше не надо будет
думать о том, что делаешь. Ты сам становишься буквой, тушью, бумагой, словом.
Момент этот пришел почти через год. К этому
времени Афину уже знали в Дубае, она рекомендовала многим своим клиентам
поужинать в моем шатре, и благодаря им я понял, что карьеру она делает
блестящую – продает куски пустыни! Однажды вечером в сопровождении многочисленной
свиты появился даже сам эмир. Поначалу я растерялся от неожиданности – не ждал
такого высокого гостя, – однако он успокоил меня и поблагодарил за все, что я
делаю для Афины.
– Замечательный человек. И к ее редкостным
качествам добавилось и то, чему вы ее научили. Я подумываю о том, чтобы
выделить ей долю в компании. И о том, чтобы направить других моих сотрудников
изучать каллиграфию – особенно теперь, когда Афина уезжает на месяц в отпуск.
– Каллиграфия,– ответил я,– это всего лишь
один из способов, которые даровал нам Аллах, благословенно будь Его Имя.
Способов научиться терпению и взвешенности суждений, уважительности и
изяществу. Но всем этим можно овладеть и…
– В танце, – вставила Афина, стоявшая рядом.
– Или в продаже недвижимости,– договорил я.
Когда все уехали, а мальчик растянулся в углу
шатра – глаза у него слипались, – я принес бумагу и перо и попросил Афину
написать что-нибудь. Но на полуслове взял перо у нее из рук. Настал час сказать
то, что следовало сказать. Я предложил ей немного пройтись.
– Ты уже научилась всему, что тебе
требовалось. Твой почерк с каждым днем обретает все больше свойств и черт твоей
личности. Это уже не повторение чужого, а созидание своего. Ты усвоила завет
великих мастеров живописи: чтобы нарушать правила, надо сначала узнать их и
научиться их соблюдать.
Ты уже не нуждаешься в инструментах, тебе
больше не нужны ни бумага, ни тушь, ни перо, ибо путь – важней, чем то, что
побудило тебя пуститься в путь. Однажды ты рассказала мне, что человек, научивший
тебя танцевать, воображал музыку в своей голове, но даже так мог в точности
повторить нужный ритм.
– Так оно и было.
– Если бы слова сливались воедино, они
лишились бы смысла или страшно затруднили бы его постижение. Необходимо пустое
пространство. Пробелы.
Она кивнула.
– А ты, хоть и владеешь словами, но еще не
научилась управлять пробелами. Когда ты собранна, твоя рука не знает
погрешностей. Но, перескакивая от слова к слову, она теряется.
– Откуда вы это узнали?
– Ответь лучше, прав ли я.
– Правы. Совершенно правы. На какие-то доли
секунды, прежде чем сосредоточиться на следующем слове, я теряюсь. То, о чем я
не желаю думать, упорно лезет на поверхность и пытается подчинить меня себе.
– И ты прекрасно знаешь, что это такое.
Афина знала, но не произнесла ни слова, покуда
мы не вернулись в шатер. Глаза ее наполнились слезами, хотя она изо всех сил
сдерживала их.
– Эмир сказал, что ты уезжаешь в отпуск.
Она открыла дверцу, села за руль, завела
машину. В течение нескольких минут лишь рокот мотора оглашал тишину пустыни.
– Я знаю, о чем вы говорите, – произнесла она
наконец. – Когда пишу, когда танцую, меня ведет Мать, сотворившая все сущее.
Когда я гляжу на спящего Виореля, я знаю, что мой мальчик знает: он – плод моей
любви к его отцу, которого я не видела уже больше года. А вот я…
Она осеклась. И молчание было подобно пробелу
между словами.
– …а вот я не знаю, чья рука качала меня в
колыбели. Чья рука вписала меня в книгу мира сего.
Я лишь кивнул в знак согласия.
– Как по-вашему, это важно?
– Не всегда. Но в твоем случае – пока не
дотронешься до этой руки, не сможешь улучшить… каллиграфию, скажем так.
