Эрика лихорадочно подбирала слова, не зная, как выразить свои ощущения. Пожалуй, это верное слово — в Эльси не ощущалось никакой радости жизни. Видела ли она когда-нибудь мать веселой? Эрика не могла вспомнить ни единого случая.
— Это больно слышать. — Аксель опять поглядел в окно, словно не решаясь смотреть ей в глаза.
— А какой она была, когда вы ее знали?
— Собственно говоря, Эрик знал ее лучше. — Взгляд Акселя потеплел. — Они были однолетки. Их было водой не разлить — Эрик, Эльси, Франц и Бритта. Настоящий квартет. — Он невесело рассмеялся.
— Да… Она пишет об этом в дневнике. Вашего брата я видела, а кто такие Франц и Бритта?
— В дневнике? — Ей показалось, что Аксель вздрогнул, а может быть… Нет, скорее всего, показалось. — Франц Рингхольм и Бритта… — он щелкнул пальцами, — не могу вспомнить фамилию.
Старик помолчал немного, роясь в памяти, но попытка так и осталась безрезультатной.
— Мне кажется, она так и живет здесь, во Фьельбаке. У нее дочери, две или три, но они намного старше вас. Так и вертится на языке, а вспомнить не могу. Впрочем, она наверняка сменила фамилию, когда вышла замуж… Вспомнил! Юханссон! Ее фамилия была Юханссон, и вышла замуж она за однофамильца, тоже за Юханссона, так что ничего не изменилось.
— Тогда ее нетрудно будет найти. Но вы так и не ответили на мой вопрос — какой была мать тогда?
Аксель задумался.
— Она была спокойной, задумчивой, но не мрачной. Не такой, как вы ее описываете. В ней была, как бы сказать получше… тихая радость. Она словно светилась изнутри. Не как Бритта.
— А Бритта?
— Она мне никогда особенно не нравилась. Я не понимал, что в ней нашел брат, почему он общается с такой… пустышкой. — Аксель покачал головой. — Ваша мать была из другого теста. А Бритта… очень поверхностная, я бы даже сказал, самовлюбленная… И потом, она бегала за Францем так, что это переходило все границы приличия. Тогда девушки так себя не вели. Другое время было, знаете ли… — Он слабо улыбнулся.
Эрика так и не поняла, считает он то, другое время лучше или хуже нынешнего.
— А Франц? — спросила Эрика и так и осталась сидеть с полуоткрытым ртом.
Чем больше рассказывал Аксель, тем лучше она понимала, как мало знает о своей матери.
— И Франц… Я не особенно одобрял дружбу брата с Францем. В нем была какая-то злость, даже ненависть. Нет, это не тот человек, с кем мне хотелось бы дружить. Ни тогда, ни сейчас.
— А сейчас что он делает?
— Живет в Греббестаде. Если выразить в двух словах, мы выбрали разные дороги. — Аксель произнес эту формулу сухо, если не сказать презрительно.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, что я посвятил жизнь борьбе с нацизмом, а Франц хочет повторить историю, на этот раз на шведской земле.
— Но откуда тогда взялась эта медаль? — Эрика даже наклонилась к Акселю, но на лицо старика словно упал занавес — оно сделалось строгим и непроницаемым.
— Медаль… Сейчас пойдем и попробуем ее найти.
Он встал и, не оборачиваясь, двинулся к выходу. Эрика в растерянности последовала за ним. Что она такого сказала, от чего он вдруг замкнулся?
В холле Аксель остановился у двери, которую Эрика раньше не заметила, и взялся за ручку.
— Наверное, лучше будет, если я пойду один, — сказал он дрогнувшим голосом.
Эрика поняла, куда ведет эта дверь. В библиотеку, где убили его брата.
— Может быть, в другой раз? — Ей опять стало неудобно, что она пристает к человеку в тяжелый для него момент жизни.
— Нет, лучше сразу, — жестко сказал Аксель, но тут же повторил более приветливо: — Лучше сразу. Сейчас вернусь.
Он исчез в библиотеке, тщательно прикрыв за собой дверь. Эрика осталась в холле, прислушиваясь к скрипу выдвигаемых ящиков. Хозяин вернулся буквально через две минуты.
— Вот. — С тем же непроницаемым выражением лица он протянул ей медаль.
— Спасибо, я… — Эрика запнулась. — Спасибо большое.
Сжимая в кармане медаль, она шла по той же гравиевой дорожке и чувствовала, что Аксель смотрит ей вслед. На секунду у нее возникло желание вернуться и попросить извинения за свою бестактность, но именно в это мгновение раздался звук захлопнувшейся двери. Она повернулась — на крыльце никого не было.
~~~
Фьельбака, 1943 год
— Это трудно себе представить! Как Пер Альбин Ханссон может быть таким трусом! — Вильгот Рингхольм треснул кулаком по столу так, что рюмка с коньяком задрожала.
Его раздражала медлительность жены. Вечно так с бабами — пока сам не сделаешь, не дождешься.
— Бодиль! — крикнул он, но ответа, к своему удивлению, не получил. Он вкрутил окурок в пепельницу и заорал изо всех сил: — Бодиль!!!
— Сбежала твоя половина? — хохотнул Эгон Рудгрен.
Яльмар Бенгтссон тоже засмеялся. Эта дура превращает его в посмешище! Надо что-то делать. Он уже собрался встать и навести порядок, как на пороге появилась его жена с нагруженным подносом.
— Извини, что задержалась, — сказала она, потупив глаза, и поставила поднос на стол. — Франц, ты не мог бы…
— Нет! — рявкнул отец. — Не мог! Он уже взрослый парень, нечего ему заниматься бабьими делами. Пусть побудет с нами и послушает, может, ума немного поднаберется! — Он подмигнул сидевшему напротив сыну.
Тот невольно выпрямился. Ему в первый раз позволили присутствовать на деловом обеде отца. Обычно после десерта следовало поблагодарить и выйти из-за стола. Но сегодня отец настоял, чтобы он остался. Его распирала гордость. Прекрасный вечер становился все лучше.
— Ну что, несколько капель коньяку? Что скажете, ребята? Пацану на той неделе стукнуло тринадцать, так что самое время попробовать коньячку.
— Самое время! — ухмыльнулся Яльмар. — Давно уже самое время. Мои сорванцы причащаются с одиннадцати, и, я бы сказал, только на пользу.
— Вильгот… ты и в самом деле считаешь, что… — Глаза жены расширились от ужаса.
Муж демонстративно налил большую рюмку коньяка и протянул Францу. Тот глотнул и закашлялся.
— Не торопись, паренек, коньяк надо смаковать, а не глотать, как лошадь.
— Вильгот…
— А ты что здесь делаешь? — Его глаза потемнели. — У тебя что, на кухне работы нет?
Она хотела что-то сказать, но молча посмотрела на сына. Тот победно поднял рюмку.
— За твое здоровье, мать!
Провожаемая хохотом, она вышла на кухню и закрыла за собой дверь.
— О чем мы говорили? Да, этот Пер Альбин — о чем он думает? Ясно как божий день — мы должны поддержать немцев.
