— Понял, я не шибко дурной, — заверил Михась. — Патроны переложил для тишины. Тихо мы пойдем.
Шли тихо, хотя и долго. Дважды натыкались на засады, но вовремя их чуяли, раз пришлось сутки хорониться в крошечном ивняке в двадцати метрах от дороги. Лейтенант помалкивал, был спокоен, все о чем-то думал, только опять и опять предупреждал, что до последней возможности надлежит без стрельбы обходиться. Цвелев тоже оказался молчаливым парнем. Может, оттого, что выматывался — городской, к лесу непривычный. Впрочем, и шли-то медленно. Михась видел: поднажать, так оба упадут.
К Ушаче
[41]
вышли благополучно. Единственное, что Михася коробило, так это как лейтенант паек делил. Сразу сказал, что положен доппаек для командного состава, и справно сжирал сгущенку, рыбные консервы и пахучее московское печенье. Убирая под дерн банки и обертки, Михась все ждал появления «Золотого ярлыка». Пока не было. Хрен их поймет: должно быть, шоколад только в паёк летчиков и несовершеннолетних входит. На привале Лебедев непременно отсаживался в сторонку, доставал карандаш и черкал в блокноте, то и дело морщась и покусывая пухлую губу. Видать, шифрованные заметки по маршруту делал. Михась шифровальщиков уважал: жутко волевые люди. Ведь некоторые бойцы и по чистописанию вечно «неуд» хватали, а тут работа важная, полной канцелярской сосредоточенности требующая. Между прочим, у лейтенанта имелась и специальная бумага — до ветру ходить. Михась такую раньше только у немцев видел, и ее, трофейную, в бригаде в лазарет было принято сдавать. Может, у лейтенанта болезнь какая? Михасю про «эморойную» болячку слышать приходилось. Ну, все может быть, до таких вещей проводнику дела нет, вот только лейтенант иногда забывал бумагу под мох совать. А в лесу та бумажка что ракета сигнальная…
За Ушачей стало труднее: куда ни сунься, или немцы, или бобики, или охранный батальон. Блокада становилась все плотнее, почти постоянно впереди слышались звуки боя. Лейтенант твердил: «Надо пройти, ищите, задание у нас!»
В ночь на 29 апреля Михась провел группу вплотную с немецким постом. Словно по часам взлетали ослепительные ракеты, работал пулемет, мелькали над болотом трассеры, светляками прыгали по кочкам у дальней опушки. Михась вел группу чуть правее огненных пунктиров — точно помнилось, что там, в трясине, таится тропка. Ползли по хляби, местами окунаясь с головой, Цвелев пытался удерживать карабин над головой, Михась на свою винтовку больше пузом опирался. Живы будем — оружье почистим, а если болото нас возьмет… Лейтенант Лебедев, вроде бы не заботившийся о своем новеньком автомате, вдруг сел и начал прочищать затвор.
— Вы чего? — удивился Михась. — Немцы заметят. Вон же, рядом.
— Дальше не пойдем, — резко сказал Лебедев. — Ты или потопишь, или под пулемет заведешь. Мальчишка ты, а не проводник. Приказываю отходить.
Михась с Цвелевым переглянулись, — даже городскому было понятно, что пятиться и возвращаться сейчас хуже не придумаешь. Разве что к немцам вылезешь, да руки удумаешь задрать. Да и то, срежут на подходе — кикимора, из тины выползающая, и днем-то напугает.
— Приказываю отходить, — с нажимом повторил Лебедев, и бойцы сообразили, что ствол лейтенантского автомата вовсе не случайно к ним развернулся.
— Товарищ лейтенант, — ошарашенно начал Цвелев, но тут заработали сразу несколько пулеметов, застучали винтовки… Немцы били левее: то ли обнаружили партизанскую разведку, то ли причудилось что. От опушки вроде бы ответил пулемет, и тут началось… Лопнули в болоте первые мины, одна легла недалеко от группы…
Ползли куда глаза глядят. Вернее, глаза уже ничего и не видели, ослепленные тиной и вспышками выстрелов. Неожиданно Михась ощупью выполз на холмик-островок — та тропка по гряде-цепочке и оказалась. Прячась за кочками, двинулись к лесу. Лебедев не возражал, видать, понял, что сглупил…
У опушки их чуть сгоряча не застрелили. Хорошо, Михась с перепугу узнал мужика, который год назад посыльного в штаб провожал. Партизанский секрет бригады «Алексея»
[42]
был голоден и зол: пятились и отбивались уже который день…
— А лейтенант-то… — пробормотал Цвелев.
— Так себе лейтенант, — согласился Михась.
Лежали прямо в ракитовом кусте: больше было негде. За день оборону бригад еще потеснили, партизаны оставили рощу и ушли глубже в болото. Дело шло еще хуже, чем представлялось Михасю. Вовсе уж сплошной марципан получался. Вокруг было полно беженцев из деревень: стояли и сидели на грудах хвороста, на кочках. Бабы, дети, старики, раненые, бойцы с оружием. То и дело гудело в небе, народ плюхался в воду: над опушкой проскакивали юркие самолеты с крестами. Иногда быстрые машины давали очередь по болоту и людям. Самолет исчезал, под плач, стоны и причитания из тины поднимались мокрые люди. Такого Михась еще не видел. Вот же влезли с лейтенантом…
Лейтенант Лебедев ушел в штаб и сгинул. Брошенный проводник и Цвелев отходили со всеми, стреляли по высунувшимся из оставленного леска немцам. Цвелев волок лейтенантский автомат и мешок с остатками харчей.
Сейчас, в ракитовом кусте, Цвелев с тоской сказал:
— Нужно нам под команду к кому-то идти. Скомандуют отход или атаку, мы и не услышим.
— Да что тут пропустишь? — удивился Михась. — Вон народу сколько. Обществом помирать будем.
Начался артобстрел. Снаряды ложились в середину болота, где людей было немного, но кричали там между равномерными разрывами страшно…
Во второй половине дня все, кто с оружием, ушли через болото к редкому сосняку. Прошел слух, что готовится прорыв. Выходить будут побригадно, в порядке и по команде. Михась размышлял: к какому батальону пристроиться, чтоб половчей вышло?
— Слушай, там дальше еще болото и людей полно, — с отчаяньем прошептал Цвелев.
— Так где ж нам быть, как не в болоте, такое уж партизанское дело. Прорвемся. Не удержат такую силу немцы.
Ночью бомбили. На этот раз немцев. С Большой земли шли и шли тяжелые самолеты, казалось, все небо в урчании двигателей. Люди в болоте задирали головы, пытаясь разглядеть тени на звездном небе. Громыхало за лесом: бомбили деревни и траншеи, где засели каратели. Поднялось зарево. Михась думал, что толку от той бомбежки чуть — далековато кидают. Но не забыли же. Помогает Красная Армия. И еще поможет.
Готовились к прорыву. Михась отобрал у непонятно мявшегося Цвелева вещмешок и достал оставшиеся продукты. Доели сухари, а сгущенку Михась вскрыл и отдал бабам, что с малыми сидели. Сопляки поочередно пальцы в банку совали, облизывали, Цвелев смотрел и, кажется, плакал. Странный человек: думает, раз перед смертью, так и сладкого детям не хочется?
