…Под носом был корень и, кажется, что-то шевелилось. Насекомые или иные гадкие черви — мерзко. Андрон лежал на животе, низкий свод «норы» давил на поясницу. Хорошо, что кобура пустая, иначе бы не втиснулся. Ноги неудобно подогнулись, вещмешок у сапог. Папка в мешке все-таки смялась. Ничего, главному содержимому это едва ли повредит, остальное можно разгладить утюгом.
Грядет. Наступает великое время — Эра Абсолютной Художественной Свободы. Невозможно не чувствовать её дыхание, если, конечно, Художник не продаст Свободу за ту миску идеологической похлебки и уже давно протухших и подернутых плесенью фальшивых идеалов. Семья, отчизна, родина… Да что она сделала для Художника, эта ваша нищая родина?!
Ушли… Самый удачный момент. Мальчишка вынослив, как дворняжка, но от ножа отбиться не сможет. Земля приглушит стоны…
Лебедев шевельнулся, пытаясь сунуть руку в карман — низкий свод не пускал, не давал приподняться даже на сантиметр. И для размаха мало места. В пах, пожалуй, не попасть. В горло? Запачкает кровью… Андрон напрягся — черт возьми, пальцы никак не могли протиснуться к ножу.
— Ты чаго вошкаешься? — с угрозой прошептал мальчишка.
— Душно. Давай поменяемся. Вздохнуть мне нужно.
— Посля подыхаешь. Ляжы.
— У меня легкие после воспаления…
— Кабыле те лёгкия…
Чувствуя, как в подбородок ткнулось острое, Лебедев замер. Мерзавец. Ножом грозит, палач деревенский. Поцарапал ведь, как теперь бриться? И так кожные раздражения измучили. Ножом — в лицо. Малолетнее животное, скот…
Нож исчез, но Андрон решил больше не рисковать. Представится еще момент. Да, можете сколько угодно глумиться над свободой Художника, но немыслимо Художника удержать в цепях. Земля давила на спину и грудь, а Лебедев привычно ускользнул от этого ада, представил светлую мастерскую, новый мольберт, переплеты высоких старинных окон. И верхнее, обязательно верхнее освещение. Интересно, какое небо в Берлине? Спокойное небо культурной европейской столицы. Нет, в промозглой и убогой Гатчине разве можно истинно Творить…
* * *
Без автомата и вещмешка было полегче. Земляков крался за старшим товарищем, держа наготове «кольт». Самоубийство чистой воды, на соседней полянке коротко блеснуло желтым светом — сидели немцы, прикрываясь плащ-палаткой. Видимо, карту изучают. Поблизости лежали спящие — кто-то похрапывал, кто-то посапывал в высокохудожественном лебедевском стиле. Бродил часовой, сгорбившийся под тяжестью винтовки. Нет, часовой «Рогозу» не подходил: и на виду, и хватятся сразу. Нерода отступил, скользнул за кусты, тут же замер, придержав напарника — Женька с опозданием заметил под ногами жестянку из-под колбасы.
— Нарвемся, — самокритично прошептал Земляков.
— Нет, со стороны поляны никого нет. Но дальше в лес не сунуться — фрицев море.
— Давай возвращаться. Я наш схрон уже сейчас не найду.
— Это не схрон… Найдем. Подождем немного, должно повезти. До рассвета еще с час…
…Сидел переводчик Земляков за стволом сосны, старался не слишком сжимать рукоять пистолета и думал, что без тикающих часов жизнь вообще была бы бесконечной. Пять минут? Сорок минут? Жил лес в настороженной полудреме, временами правее затаившихся оперативников выбредал к опушке часовой, глядел в смутный простор обширной поляны, на далекое зарево за лесом, слушал почти утихший к рассвету рокот артиллерии, уходил обратно. Проплелись какие-то неопределившиеся немцы, вроде даже с рацией или чем-то на нее похожим. Отлучался от сонной поляны фриц, присаживался на корточки. Но взять не получилось — отходил-то на два шага — Европа, простота нравов.
Вновь хрустнула ветка — шли трое, усталые, шаг тяжелый. Передний курил — во тьме раскачивался огонек сигареты. Идущий следом что-то сказал, остановились, щелкнула зажигалка, на миг осветив ладони, очертания двух касок…
— …danke, Kamerad.
[102]
Качнулись уже два огонька, двинулись дальше, немец, плетшийся последним, еще стоял, обессиленно прислонившись к стволу.
— …bins uns…
[103]
Качнулись за ушедшими ветви кустов — измотанный немец с трудом оторвался от дерева… Женька не увидел, лишь ощутил, как нырнул вперед Нерода. Ох, напрасно — немец неправильный, не кондиция. Но останавливать старшего по «Рогозу» было поздно — Женька метнулся, огибая кусты с другой стороны, переводческие «тылы», осознав важность момента, лишь сдержанно заныли от резких движений…
…Стояли две обнявшиеся фигуры — крепкий Нерода прижался сзади, немец изумленно растопырил руки… Женька на всякий случай прыгнул вплотную, неуклюже зажал распахнутый рот немца, двинул врага рукоятью пистолета в лоб — точно, не тот фриц, без каски.
— Тихо ты! — зашипел Нерода, опуская безвольное тело на землю. — Он и так не заорал бы.
— Неправильный фриц, — прошептал Женька, смутно различая молодое лицо.
— Да, худой, — согласился Нерода, пряча нож.
— Каска…
— Да вот она, каска, — старший лейтенант ловко отстегнул от ремня убитого каску, сдернул ремешок противогаза. — Держи, сейчас мы его…
Женька принял трофеи. Нерода зачем-то усаживал тело немца к стволу, вот запрокинул покойнику голову, развернул немецкий карабин, сдернул с мертвой ноги сапог…
— Не поверят, — ужаснулся Земляков.
— Не мельтеши. — Нерода вывернул из кармана немца документы и письма. — Давай сразу к кустам на опушке и замри.
Женька попятился…
Вспыхнула прикрытая ладонью спичка, занялась веселым огоньком кучка бумаг. И почти сразу громыхнул выстрел…
…Лес мигом ожил: протрещала короткая автоматная очередь, закричали в несколько голосов. Хруст кустов, команды… Женька лежал, распластавшись, спрятав голову под неубедительной защитой куста. У ельника мелькнули лучи сразу нескольких фонариков: двое немцев склонились над мертвецом — тот сидел, рука на карабине, рот распахнут… Мертвого заслонили сгрудившиеся солдаты. Тянуло характерным дымком не до конца сгоревшей бумаги…
— Der Arme Kerl…
[104]
— отчетливо сказали там.
— Feige Duldung Schwein. Verbrannte Briefe und Dokumente… Pflicht vor Reich…
[105]
В ельнике выругались в несколько голосов.
Видимо, начинало светать — Женька увидел, как манит растворившийся в соседнем кусте Нерода. Осторожно отползли…
* * *
…Когда совсем рядом бахнул выстрел, Михась невольно вздрогнул и почувствовал, как вздрогнул Лебедев. Дупа жирная, ишь, напугался. Нарвались, значит, наши. Эх…
