Но иногда – если пальцы сильно замерзали – пулька не попадала во входное отверстие.
И катилась под ноги стреляющим.
И я искал ее в темноте, чертыхаясь и сильно потея. После этого стрельба была уже не в радость.
* * *
Словом, в тире я в свое время переживал столько разных чувств, что сейчас заходить туда было как-то не по себе. Тем более одному.
– Пожалуйста! – повторил я, хотя папа уже согласился.
На этот раз в тире никого не было.
Наверное, кто-то уже отстрелялся, потому что мои мишки и волки уже крутились, возвращаясь из рая в ад и опять попадая обратно.
– Ну? – нетерпеливо спросил папа.
– Не хочу, – сказал я и потянул его за руку.
Папа ни о чем меня не спрашивал. Мы погуляли немного по парку, посмотрели на домик лебедей, на Москву-реку, на Бадаевский пивной завод, который красовался на той стороне реки, и на гостиницу «Украина», которая высоким шпилем врезалась в небо.
– Шашлык тоже не хочешь? – спросил папа испытующе. – Зачем же ты меня поднял ни свет ни заря?
– Шашлык хочу, – сказал я скромно. – Если можно.
– Можно! – с облегчением сказал папа и повел меня к шашлычнику.
* * *
Шашлычник стоял сразу за тиром и притоптывал валенками в калошах. Он тоже был одет в рабочий халат, только белый.
– С Новым годом, генацвале! – весело сказал он. – Шашлык кушать будем?
– Одну порцию, пожалуйста, – сказал папа. – Но только горячего. Без обмана.
– Какой обман, слушай. Весь на огне! Мангал тепло бережет! – запротестовал шашлычник и долго искал сдачу обмороженными пальцами.
Шашлык лежал на бумажной тарелочке. И был совершенно холодный.
В детстве он казался мне обжигающе горячим и подавали его прямо на шампуре.
Я прилежно жевал вкусные кусочки мяса, немного припорошенные снегом, и смотрел на папу.
А папа смотрел вдаль.
– Не подавись, – сказал он, не глядя.
– Папа, – сказал я. – Можно я задам тебе два вопроса? Или даже три.
– Валяй! – сказал он.
– Значит, так, – сказал я, аккуратно разжевывая первый кусочек. – Первый вопрос. Почему ты, когда спишь, накрываешь голову подушкой?
– Ты же знаешь, – сказал папа и улыбнулся.
– Ты мне сам расскажи, – попросил я и стал жевать второй кусочек, но его пришлось выплюнуть, простите мне эту неаппетитную подробность, потому что он был совершенно несъедобный. Тут же ко мне подбежала собака с рыжим хвостом и серой шерстью, как две кали воды похожая на ту собаку, которая мне запомнилась еще по тому случаю, когда я чуть не умер от шашлыка. Она взяла мой несъедобный кусок, тут же съела и уставилась на меня, виляя хвостом.
– Привык, – односложно сказал папа.
Я поглядел, как мрачно орут вороны в аллее парка, которая упирается в горбатый мостик.
– А как ты привык? – терпеливо спросил я.
– Просто привык, – папа пожал плечами. – А что? Тебе не нравится?
Теперь я пожал плечами.
– Можно я отдам шашлык собаке? – спросил я.
– Это второй вопрос? Отдай, конечно.
– Нет, – сказал я, отдавая оставшееся мясо собаке. – Почему ты считаешь, что балкон не обвалится от твоей гири?
– Слушай, – сказал папа недовольно, – ну чего ты прицепился к этой гире? Не обвалится твой балкон. Если боишься – просто не выходи на него. И все. Гирю я выбрасывать не хочу. Во-первых, я еще не инвалид. Во-вторых, тащить ее куда-то... сам понимаешь. И вообще соседи будут смеяться – зачем я пошел гирю выбрасывать?
– Это почему они будут смеяться? – не понял я.
– По кочану! – обиделся папа. – Еще вопросы есть?
– Да, – сказал я. – Почему ты согласился со мной сюда прийти?
– Потому что ты очень этого хотел, – просто и не раздумывая ответил папа. – Но, по всей видимости, твои ожидания не оправдались. Так, впрочем, и должно было быть. Ну что, пойдем?
Мы долго шли из парка в полном молчании.
– Понимаешь, – вдруг сказал папа, – если человек к чему-то привык, от этого уже невозможно избавиться. Я там пять ночей не спал, в этом Серпухове. Думал, что с ума сойду. Бродил всю ночь по коридору общежития. Там страшно было. Пьяные орали, девки всякие. А я же домашний ребенок. Привык, что за стеной родители. Ну вот. А утром на работу. Голова раскалывается. В цеху шумно. Станки ткацкие. И на шестую ночь я накрыл голову подушкой. И сразу заснул. Понятно?
– Так бы сразу и сказал. А то Серпухов, Серпухов... Откуда я знаю? Какой-то город... – промямлил я недовольно.
Мы еще немного прошли молча.
– А эту гирю я купил, еще когда в институте учился. Когда гимнастикой стал заниматься. У меня второй разряд был, между прочим. Я мог делать стойку на брусьях. Ну, обычный пистолет. Или прыжок соскоком. Знаешь, что это такое?
– Нет, – хмуро ответил я.
– Ладно. Уже пришли, – сказал папа.
Я остановился. В небе появились первые темные облака.
– Скоро стемнеет, – сказал папа. – А мы еще не завтракали. Один кусочек шашлыка не в счет. Ты как считаешь?
Действительно, в некоторых домах уже зажглись окна.
Я прижался щекой к папиному пальто. Оно было шершавое и пахло морозом. Мне почему-то не хотелось его отпускать.
– Ну ладно, ладно, – сказал он. – Я же не ухожу.
* * *
Дома папа для начала побрился.
Вернее, для начала он разобрал электробритву «Харьков» на несколько частей. Каждую часть тщательно продул и почистил щеточкой.
А только потом начал бриться.
Теперь я понял, почему папа сегодня был какой-то незнакомый. Он был просто небритый!
И от этого выглядел немного грубоватым.
Теперь он тщательно водил электробритвой «Харьков» по красной шее, смешно надувал щеки и напевал какую-то песню.
Потом он взял в руку немного одеколона и долго хлопал себя по выбритой физиономии.
А мы с мамой смотрели на него и смеялись.
Потом папа вышел на балкон в одной майке и начал поднимать гирю.
Он поднимал ее одной рукой на фоне неба.
Мама накинула пальто и тоже выскочила на балкон. Она пыталась отобрать у него гирю.
За балконной дверью раздавались их веселые голоса.
Наконец, папа устал отбиваться. И вообще устал.
Для полноты картины он еще сделал стойку на руках и наконец заявил:
– Где завтрак? На дворе темно уже!
