Спустя несколько лет, когда они с Колей жили на месте будущего кинотеатра, встретила Лидию в парке. Двухлетняя Тайка, в нарядном розовом сарафанчике, бегала по траве за большим мячом. Мальчик сидел в коляске. У него были восточные раскосые глазки почти без ресниц и беспомощные редкие волосики на маленькой голове. Из влажного полуоткрытого ротика текла прозрачная слюна, и Лидия часто вытирала ее платком. «Сколько ему?» — спросила Ирина, все поняв и стараясь, чтобы Лидия не услышала в голосе это понимание. «Скоро пять. Это мой Стасик». Услышав свое имя, ребенок начал ритмично качаться вперед и назад и выпал бы из коляски, если бы мать не подхватила его на руки. Мальчик затих, прижавшись к ней лицом, и прозрачная струйка медленно потекла по щеке Лидии: не то слюна, не то слеза.
Лидия никогда нигде не появлялась одна — только с сыном. Мальчик рос, но взрослел чрезвычайно медленно и как-то странно. В свои двадцать лет продолжал ходить, держась за руку матери. Когда Лидия останавливалась с кем-то поговорить, он беспокойно переминался с ноги на ногу, как ребенок, которому нужно в уборную; стоило ей на минуту выпустить его руку, как Стасик начинал испуганно трясти короткопалыми ладошками. «Если бы я тогда за Мишку вышла, — призналась как-то Лидия, — у меня такая жизнь была бы, что и умирать не надо. Дура я была, дурней Стасика…» И тот, уже мужчина по годам и вечный младенец, при звуке своего имени принялся еще ожесточенней колупать кровавый заусенец на пальце.
…Не случайно вспомнился Стасик. Ирине иногда казалось, что ее дочка тоже увечная, только по-другому: у Тайки это было замаскировано красотой, изяществом и красноречием, но так и оставалось увечьем не повзрослевшей души, и от ясного понимания этой горькой истины у матери сжималось сердце.
Время шло, как пишут в романах, и расставляло свои вехи. Росли молодые сосенки в лесу, который сделали кладбищем, а потом снова приказали быть лесом. Росла береза на кладбище, и оба они, Коля и Федя, лежали под деревьями.
Природа живет по своему будильнику, не столь аккуратному, как бабушкин. Иногда весна задержится, а потом торопливо влетит в город, чтобы сразу стало шумно, весело и суетно, и пока дрозды требовательно тюкают желтыми клювами в оттаявшую землю, спешит одеть деревья. В другой раз лето, разнежившись на горячем песке пляжа, не торопится уходить, хотя сентябрь тактично намекает ленивцу гладиолусами и школьной формой, что пора и честь знать.
Тоня была поглощена работой и домашними неурядицами. Ирина радовалась, глядя на жизнь сына, и тосковала по внучке. Тайка пыталась воздействовать на «матушку» через брата; Левочка от «воздействия» категорически устранился, в результате чего сестра вспылила, и отношения были разорваны. Жаль, говорила Милочка, мальчики подружились бы. Но долго сожалеть было некогда: замаячила перспектива научной работы.
Лелька выросла. Она сутулилась, говорила мало, но много читала и рисовала, особенно на тех уроках, которые не любила. К матери и отчиму относилась одинаково настороженно, зато очень привязалась к Ленечке. О том, что происходило дома, рассказывала бабушке немного и неохотно: щадила, однако Ирина уже знала от сестры, что зять пьет и, как сформулировала Тоня, «похлеще Симочки».
Точка отсчета не вызывала вопросов. Ирина встревожилась, но внучку не расспрашивала. Успокаивало, хоть и слабо, что муж и жена — одна сатана, поспорят и помирятся, только бы Лельке под горячую руку не попасть. Если Тайка в первый раз за нее не вступилась, не вступится и теперь. Детей от родителей не убережешь.
Своего не тронут, думала с горечью.
Сердце успокаивалось, когда приходила к сыну. Какие разные судьбы, не уставала удивляться, и тихонько стучала по столу, чтоб не сглазить. Милочка ждала второго, сын выстаивал очереди — добывал где-то апельсины, а невестка непременно опускала ей в сумку тяжелый оранжевый мячик, и в комнате надолго поселялся праздничный аромат.
Пришло письмо из Варшавы, тонкий голубой конверт с яркими марками. Ванда писала, чередуя русские и польские слова, что живут у ее «матки», дети ходят в школу, а сама работает уборщицей в парикмахерской; а что денег нет, то не привыкать, зато «спокой»; спасибо, сестра! Звала в гости — быстро потеряла чувство реальности. Ира хранила письмо, но ответ писать не стала: к чему тревожить человека. А главное, о чем писать?.. «Ну, не знаю, — Тоня, по обыкновению, была недовольна, — я бы написала». — «Пиши!» Но на лице у сестры ясно обозначилась растерянность. О чем писать-то? О борьбе с грызунами? О происках невестки? Или… про Симочку? Махнула раздраженно рукой, совсем как мать: «Дай спокой».
Дни не летели, не шли, а тащились, и хоть не были совсем одинаковыми, усыпляли своей однообразностью, как диета язвенника: ничего горячего, острого, пряного.
Весна тоже устанавливалась какая-то малокровная, и жаворонков не было слышно: то ли не хотели прилетать, то ли заскучали от равнодушного приема и не пели. Вата между рамами стала похожа на посеревший снег во дворе за сараем — или наоборот, островки того снега напоминали грязную вату, и больше всего хотелось лечь в постель и спать, но в пятницу раздался стук в дверь, вошла Лелька, держа руку в варежке у лица, и глухо выговорила сквозь варежку:
— Я буду жить у тебя.
19
С той минуты, как она переступила порог, Ирина стала только бабушкой и за внучку переживала не меньше, чем в самый первый год ее жизни, но если пятнадцать лет назад она могла полагаться на стариков, Матрену с Максимычем, то теперь была одна.
Лениво спотыкающееся время полетело так стремительно, что старый будильник захлебывался и давился минутами, едва успевая их отстукивать от завода до завода. Если бы не привычка к запасливости, то есть обыкновение спешить минут на десять — вполне извинительная привычка, а вовсе не гордыня, не попытка обогнать время — так вот, если бы он не забегал немножко вперед, то его постигла бы судьба хронометра, некогда принадлежавшего Герману. Конечно, дворняжка-будильник и сравниться не мог со своим собратом по ремеслу, выписанным из Швейцарии: тот показывал время тютелька в тютельку, но захлебнулся от негодования из-за пустяка, когда человек в красноармейской форме, во время увлекательной экскурсии по хутору, откуда Германа с женой и малышом уже увезли, остановился перед диковинными часами и пощелкал ногтем по полированному стеклу циферблата; потом взглянул на свои наручные часы и покачал головой. Не в силах вынести фамильярности чужого служаки, хронометр, сам добросовестнейший служака времени, замер, и никакими силами невозможно было заставить его сменить гнев на милость.
Лелькины учебники и тетради заняли свое законное место в магафоне.
Зажила перебитая переносица, сошли отеки с лица, спасибо чудодейственной арнике.
Весна разогналась, наконец, и в «Детском мире» толпились очереди за летними пальто.
А как же «религиозное мракобесие»? Детская комната, прочно поселившаяся в снах бабушки и внучки? Милиционеры в синих шинелях?..
Все так же пылились игрушки в окне опасной комнаты, но ни милиция, ни женщина с вогнутым лицом не появлялись в квартире «7А».
