— Я так же, — добавил Терн.
— Думалось — будет больно. Да только разом почти сознания лишился. Опамятовался, как мне зубы разжимать начали. А Терна еще… — он закусил губу, потом облизал ее, закончил через силу: — То ясно. Он уж и тоже без сознания был… Я зубы-то стиснул, выжлоки побились да и отступились. Отвязали нас, волоком в барак сволокли… Потом и Морозко притащили, он-то лег на живот, и все. Так-то и лежал. Утром уж пришел сам анОльвитц. И от порога кличет нас троих, а за ним те нечисти лыбятся. Зовет, а зовет нас женскими именами. Я в него плюнул. Терн — тот и не отозвался. А Морозко… встал и пошел.
Морозко уткнулся лицом в ладони. В наступившей тишине шуршал дождь, и слышно было, как мальчишка плачет.
— Одно сперва мы его так просто… жалели. И как сказал нам анОльвитц на следующем допросе, что переметнулся Морозко — веры не дали, а что к нам больше не приводили — так мы думали: умучили. АнОльвитц нас прежним обычаем — что ни день, пытал, а ночами выжлоки радовались. Да только им нас, что ни ночь, скручивать приходилось, и на имена те мы не отзывались. А разом перед тот вечер, что вы пришли, Терн сумел в барак стекло принести. Как нас улицей тащили с допроса — увидал да и наступил, что оно в ногу вошло, а в бараке достал. И мне-то говорит: "Будем?" Я размыслил и в ответ: "Будем." И сговорились, что вот этой-то ночью, прежде чем потащат нас к выжлокам, жилы на шее перережем… Так тут — вы…
— Так, — словно черту подвел Гоймир. — Морозко, ты говори.
Казалось, что тот давно ждал этого приказа. Он оторвал голову от ладоней и заговорил — голос был тусклым, как дождь.
— То неправда, что Терн поперёд нас догадался. Я с изначала того и боялся. Заставлял себя: "Не мысли про то!" — а все равно… Как увидал, что привязывают ребят-то, так я… я обделался. Прямо там. Выжлоки-то все это меня с пола слизать заставили, меня сорвало, так они и это… заставили…
— Что то "заставили"?! — заорал Гоймир. — Что то "заставили"?! Силком зубы растиснули, да и влили?!
— Н-н-нет…
— Так то ты сам, сам лизал, ты, с-с-с…
— Гоймир, дослушать надо. Спокойно, — услышал Олег свой собственный голос. И — с неменьшим удивлением! — голос Гоймира:
— Добро. Конечно. Добро.
— Дальше в баню толкнули, вымыться велели. А по… после — стать… стать… — Морозко потрогал горло рукой: — Я стал,
— А точным как? — сухо спросил Гоймир. — СТАЛ? Одно ПОСТАВИЛИ?
— Стал, — как зачарованный, сказал Морозко.
— Ясен свет. Дальше? — кивнул Гоймир.
— Я мыслил… верил — сознания лишусь, и ладно… Да нет. Первым один, там — второй, третий меня снасильничали. А четвертый-то встал передом и… Гоймир, мочи нет, мочи нет, Гоймир…
— Князь, — поправил Гоймир. И завершил жестко: — Встал, да и велел тебе рот открыть. Ну, ты?
— Открыл… Дальше… ушли они… Я там-то лежал, пришел анОльвитц. Верно он спервоначала видел, что боюсь я. Встал в дверях и говорил, говорил… Я и поклонился.
— Чем? — хрипло спросил Гоймир.
— Жить с ним. С ним одним. То не так страшно было…
— Точнее, — Гоймир покачал головой: — Я бы тебя и пожалел. Грязь то, но не переметчество. А говорил, ли ты анОльвитцу тайные вещи — сколько в четах людей, да кто воеводы, да кто бойрами в племени и другое? — Морозко снова опустил голову: — Ответ держи!
— Что знал — то сказал, — Морозко снова заплакал: — Он грозил — вернет к выжлокам…
— Ну и довольно, — с облегчением прервал его Гоймир: — Что солнышко ясно в небе, то и допрос наш, — и добавил не зло, а презрительно: — Сука ты, не сучонок, ей-пра. Как там они тебя кликали? Вот ты она и есть — подстилка, и не в том соль-то, что снасильничали тебя. Девка ты продажная.
— Прекрати его унижать, — хмуро, но решительно сказал Олег. Гоймир
повернулся к нему:
— То ль жалкуешь?!
— Жалею, — твердо ответил Олег. — Презираю… и жалею. И вот не знал, что горцы упавших топчут.
— Так как станем? — крикнул Гоймир. — Так как — простим его?! Пусть и дале в одной чете… вон, с Терном войну воюет, оружие носит?! Знал он, кого в защитники выпросить!
— Прекрати, — вмешался Йерикка. — Вольг прав.
— Ты следом его простить просишь?! — спросил Гоймир.
— Не предлагаю, — парировал Йерикка, — и Вольг, по-моему, тоже не предлагает. Но унижать нельзя.
— Так он сам, сам — хуже некуда!..
— Тем более, — непреклонно ответил Йерикка и вернулся к пулемету.
— Так как — простим? — уже спокойнее поинтересовался у Олега Гоймир.
Олег посмотрел на Морозко. Ему было очень жаль этого мальчишку. Искренне жаль. До глубины души. Но простить его?.. Олег знал совершенно точно, что скорее бы умер, чем превратился в добровольную подстилку. И понимал, что Морозко — больше не воин. И не человек. Он обломок, исковерканный, ненадежный обломок, который больше не выпрямить… Такова была безжалостная логика Мира, войны и правды, которой живет воин. Не придуманная правда томов законов, а правда Верьи и Рода, говорившая, что жить человек может, ЕСЛИ он человек. А не ПОТОМУ ЧТО.
Морозко поднял голову и встретился глазами со взглядом Олега. В глазах землянина читалась жалость. Но она была холодная, как здешний дождь. Такая же грустная и обрекающая. Как приговор строгого, но справедливого судьи. Как взгляд Права. Как единый для всех закон, не учитывающий обстоятельств и слабостей. Как война — как сама война, на которой предателей убивают.
Левой рукой Олег достал камас и бросил его к ногам Морозко. Тот спустил ноги с камня:
— Благо тебе…
Гоймир показал рукой — Терн и Гостислав поднялись и молча пошли прочь, не оглядываясь. Морозко поднял камас. Посмотрел на всех по очереди:
— Ребята, ничего вы…
— Молчать все станут, — хмуро, но твердо пообещал Гоймир. — То для тебя честь не по чести, да только есть у тебя и родители, и братья младшие… Умрешь — и все концом пойдет. Весь ужас с позором. Скорее, Морозко. Не тяни дело.
— Да. Йерикка, Вольг — благо вам. Княже, прощай.
С этими словами Морозко вогнал камас себе в живот. И повернул.
Он застыл, держа рукоять обеими руками и чуть пригнувшись. Странно, но ни боли, ни страха не отразилось на его лице. Он еще раз толкнул, камас, содрогнувшись всем телом и тихо кашлянув. Глаза стали спокойными и сонными, ноги Морозко подломились, он сел и осторожно привалился спиной к камню. Потом дернул камас из себя, подался за ним… и обмяк совсем. Оружие, выпав из его руки, бесшумно упало на песок.
Олег заставил себя подойти, взять камас и, тщательно вытерев его, опустить в ножны. Вздохнул. Гоймир молчал. А Йерикка, поднявшись и закинув вычищенный пулемет за плечо воронкой ствола вверх, негромко прочел:
