Я понимал теперь, что она умышленно привлекла мое внимание к
своему присутствию в кубовой. И именно она инсценировала обыск, создав
артистический беспорядок в своей комнате, прежде чем пойти в сарай.
Но когда, вернувшись из больницы, Джозефина узнала, что
Бренда и Лоренс арестованы, она, должно быть, почувствовала разочарование.
Расследование было завершено, и она — Джозефина — перестала
находиться в центре внимания.
Поэтому она стащила дигиталин из комнаты Эдит и, подсыпав
его в собственную недопитую чашку какао оставила чашку на столе в холле.
Была ли она уверена в том, что нянюшка допьет какао?
Возможно. Из сказанного ею в то утро можно сделать вывод, что она была обижена
на нянюшку за то, что та осуждала ее поведение. Не могла ли нянюшка, умудренная
многолетним опытом воспитания детей, заподозрить что-нибудь неладное? Мне
кажется, что нянюшка знала — и знала давно, — что Джозефина — не вполне
нормальный ребенок. При преждевременном умственном развитии у нее отставало
воспитание нравственное. Возможно также что именно в ней столкнулись различные
наследственные черты… те, которые София называла «жестокостью в семье».
В ней сочетались авторитарная жестокость семейства ее
бабушки и жестокий эгоизм Магды, которая смотрела на окружающий мир только со
своей колокольни. Вполне возможно, что она, будучи чувствительной натурой,
подобно Филипу, страдала от своей внешней непривлекательности, обособлявшей ее
от остальных членов семьи, как будто она была не одной с ними крови. И наконец,
где-то в самой глубине ее существа скрывалась плутоватость, унаследованная от
старого Леонидиса. Она была внучкой своего деда и напоминала его и складом ума,
и внешностью… но если у него любовь изливалась наружу, распространяясь на
членов его семьи и друзей, то у нее любовь была обращена внутрь, то есть только
на себя.
Мне подумалось, что старый Леонидис прекрасно понимал то,
что не доходило до сознания ни одного из членов его семьи, а именно, что
Джозефина могла оказаться источником опасности как для окружающих, так и для
самой себя. Он ограждал ее от школьной жизни, потому что боялся того, что она
могла натворить. Дома ему удавалось защитить ее, уследить за ней, и мне теперь
стала понятна его настоятельная просьба присмотреть за Джозефиной, обращенная к
Софии.
Внезапное решение Магды отослать Джозефину за границу… не
было ли оно тоже вызвано страхом за судьбу ребенка? Может быть, не осознанным
страхом, а каким-то смутным материнским инстинктом?
А Эдит де Хэвиленд? Может быть, она сначала подозревала,
потом опасалась и, наконец, поняла все?
Я взглянул на письмо, которое все еще держал в руке.
Дорогой Чарльз, это признание прочитайте либо один, либо
вместе с Софией — по своему усмотрению. Необходимо, чтобы кто-то знал всю
правду.
Прилагаемую записную книжку я обнаружила в заброшенной
собачьей будке на заднем дворе. Джозефина прятала ее там, и это лишь
подтверждает мои подозрения. Не знаю, следует ли считать то, что я намереваюсь
предпринять, правильным или неправильным поступком — не в этом дело. Но мой
жизненный путь в любом случае близок к завершению, и я не хотела бы, чтобы дитя
страдало, потому что, полагаю, ей обязательно пришлось бы страдать, если ее
заставили бы отвечать за содеянное.
Если я не права, пусть меня простит бог… но я поступаю так,
движимая любовью. Да хранит господь вас обоих!
Эдит де Хэвиленд.
Помедлив мгновение, я передал письмо Софии. Вместе с ней мы
вновь раскрыли маленькую записную книжку Джозефины.
«Сегодня я убила дедушку».
Мы перелистывали страницы записной книжки. Это потрясающее
произведение, думалось мне, могло бы очень заинтересовать психолога. В нем с
ужасающей отчетливостью проступала ярость подавляемого эгоизма.
Сформулированный там мотив преступления вызывал жалость —
настолько он звучал по-детски и настолько он был ничтожным.
«Дедушка не разрешает мне учиться балету, и поэтому я решила
убить его. А потом мы поедем в Лондон и будем там жить, и мама не будет
возражать, если я буду учиться на балерину».
Я привожу здесь только несколько наиболее характерных
записей.
«Я не хочу ехать в Швейцарию — и не поеду. Если мама будет
настаивать, я и ее убью… только бы достать еще яду. Пожалуй, можно будет
воспользоваться для этого ягодами тисового дерева. В книгах пишут, что они
ядовитые.
Юстас сегодня очень разозлил меня. Он говорит, что я всего
лишь девчонка и от меня нет никакой пользы и что мое расследование — просто
глупость. Едва ли он считал бы меня глупой, если бы узнал, что убийство
совершила я.
Мне нравится Чарльз… только он довольно глупый. Я еще не
выбрала, на кого свалить преступление. Возможно, выберу Бренду и Лоренса…
Бренда плохо ко мне относится, говорит, что у меня не все дома, но Лоренс мне
нравится… это он рассказал мне про Шарлотту Корди, которая кого-то убила, когда
он принимал ванну. Правда она не очень-то умно все это проделала».
Последняя запись была разоблачительной.
«Я ненавижу нянюшку… ненавижу… ненавижу… Она считает, что я
еще маленькая. Она говорит, что я выхваляюсь. Она уговаривает маму отослать
меня за границу… Я ее тоже убью… думаю, что отравлю ее лекарством тети Эдит.
Если будет совершено еще одно убийство, сюда снова приедет полиция и опять
будет весело.
Нянюшка умерла. Я рада. Еще не решала, куда мне спрятать
пузырек из-под маленьких таблеток. Может быть, спрячу его в комнате тети
Клеменси… или у Юстаса. Когда состарюсь и умру, я оставлю эту книжку и напишу,
чтобы ее передали начальнику полиции. Вот тогда-то они узнают, какой великой
преступницей я была на самом деле!» Я закрыл книжку. По лицу Софии текли слезы.
— О Чарльз, Чарльз… как все это ужасно! Она просто маленькое
чудовище… и все же… и все же это вызывает бесконечную жалость.
Я испытывал такое же чувство.
Мне нравилась Джозефина. Я всегда чувствовал расположение к
ней.
Ведь не уменьшается же любовь к человеку, если он вдруг
заболеет туберкулезом или какой-нибудь другой смертельной болезнью. Конечно,
Джозефина была, как сказала София, маленьким чудовищем, но она была маленьким
чудовищем, достойным жалости. Она была рождена со странностями, это нелепое
дитя из нелепого домишки.
— А если бы она осталась в живых, что могло бы случиться? —
спросила София.
— Полагаю, что ее направили бы в исправительную колонию или
специальное учебное заведение, А потом ее освободили бы… или, возможно,
признали бы невменяемой — не знаю.
София вздрогнула всем телом.
