— И вы думаете, что он мог шантажировать Урбана?
— Я не знаю, но мне необходимо это узнать.
Котенок снова вытянулся, затем свернулся клубочком и замурлыкал.
— В этом я не могу вам помочь, — ответил начальник и покачал головой. — Урбан не был особенно популярен, слишком откровенно высказывал свое мнение, даже когда его об этом не спрашивали. Да и вкусы у него были эдакие, знаете, непростые, не всем это нравилось. Но в этом нет никакого греха или преступления.
— Могу я ознакомиться с наиболее интересными делами, которые он вел, и поговорить с его коллегами?
— Разумеется. Но я знаю все, что происходит в моем участке. Вы ничего здесь не найдете.
Он был прав. Питт поговорил с несколькими полицейскими, которые проработали с Урбаном шесть лет в этом участке, и выслушал самые различные мнения о нем, свидетельствовавшие как о явном расположении, так и о самой откровенной неприязни; но никто не сказал об Урбане, что он был нечестен или что по его вине совершались ошибки в работе. Некоторые считали его заносчивым и надменным и не побоялись сказать об этом, но никто не подозревал Урбана в продажности и злоупотреблении служебным положением.
Уже опустились теплые вечерние сумерки, когда Питт наконец покинул участок в Ротерхайте. Ему снова предстоял долгий путь на другой берег Темзы, в северную часть Лондона. Томас устал, был разочарован, и где-то внутри него уже зрели тревога и неудовлетворенность. Никто в полицейском участке Ротерхайта не сомневался в порядочности Урбана. Из всего услышанного создавался образ прилежного, честолюбивого, несколько эксцентричного человека, которого его коллеги не всегда любили, но неизменно уважали, хотя никто особенно близко не знал его. Однако некоторые люди, недалекие и консервативные, были бы рады, если бы у Урбана появились неприятности.
И тем не менее Питт продолжал подозревать Урбана в том, что он скрывает что-то касающееся смерти Уимса и это прямым образом связано с одним из вопросов, который Питт ему задал. Что же это было? Вопрос о должниках Уимса или же этот нелепый суд над Горацио Осмаром и непонятное решение судьи Карсуэлла о прекращении дела?
Томасу опять пришлось пересаживаться с одного омнибуса на другой, чтобы добраться до Блумсбери. На одной из пересадок он увидел усталую девочку с грязным личиком, продающую фиалки, и, поддавшись внезапному порыву, купил у нее четыре букетика темно-фиолетовых цветов, в крепкой листве, мокрых и пахнущих свежестью.
По своей улице Питт шел быстрым шагом, испытывая сумятицу чувств. Уже давно, много лет, как он хранил в себе чувство, что его дом — это самое прекрасное и уютное место в мире. Там он находил все — тепло, уверенность в себе, бескорыстную любовь, не требующую подкупа или подчинения, где всем было безразлично, каков он — умен ли, обаятелен и элегантен или же совсем нет. Этому дому Томас отдавал все лучшее, что в нем было, и не боялся, что будет отвергнут из-за его недостатков. Здесь он хотел быть умным, справедливым и искренним, его терпение было естественным, а его желание опекать и защитить никого не подавляло.
В сущности, ничего как будто не изменилось, но, возможно, он обольщался, веря в то, что Шарлотта по-настоящему счастлива. Что-то в этой уверенности померкло.
Питт открыл дверь; войдя в прихожую, как обычно, снял башмаки и повесил сюртук на вешалку. Затем, испытывая странное волнение, прямо в носках прошел в кухню.
В ней было светло и тепло, на высоких рейках под потолком сушилось свежевыстиранное постельное белье, сверкал добела выскобленный кухонный стол, радовала глаз белая с голубым посуда на полках буфета, пахло свежим хлебом. Джемайма, сидя за столом, с серьезным видом намазывала ломтик хлеба для маленького Дэниела. Тот же, держась ручонками за банку с клубничным джемом, смотрел на нее, ожидая, когда она закончит по всем правилам намазывать хлеб маслом, чтобы тут же пододвинуть ей банку с джемом.
Шарлотта была в цветастом муслиновом платье и длинном, с кружевами, переднике. Закатав рукава, она мыла свежие овощи. На столе возле Джемаймы в миске лежал очищенный зеленый горошек, а на газете рядом высилась горка опорожненных стручков, чтобы быть отправленной в мусорное ведро.
Шарлотта улыбнулась мужу, вынула из мойки последнюю морковку и вытерла руки.
— Здравствуй, папа, — радостно приветствовала отца Джемайма.
— Здравствуй, папа, — повторил за нею маленький Дэниел, все еще держась за банку с джемом.
Томас ласково погладил детей по голове, не сводя взгляда с Шарлотты, и наконец протянул ей фиалки.
— Не пойми, что это в знак извинения, — настороженно произнес он.
— За что? — с невинным и удивленным видом спросила Шарлотта. Но лукавая, чуть заметная улыбка выдавала ее. Она уткнулась лицом в душистую массу цветов и с наслаждением вдохнула их запах. — Спасибо. Как они пахнут, просто чудо!
Томас протянул ей небольшую белую с голубым чашку, в которую она обычно ставила цветы с короткими стеблями.
— Спасибо, — еще раз поблагодарила Шарлотта и налила в чашку воду. Она тоже все время смотрела на мужа. Когда она поставила цветы на стол, Джемайма тут же потянулась, чтобы понюхать их, и близко поднесла фиалки к лицу, копируя мать.
— А мне? — потребовал Дэниел, и девочка передала фиалки ему. Он понюхал раз, понюхал два, не совсем понимая, зачем делает это; довольный, поставил чашку с фиалками на стол и снова уцепился обеими руками за банку с джемом. Джемайма продолжала мазать ломоть хлеба маслом.
Ужин требовал точного выполнения ритуала и прежде всего хороших манер. Никто не должен был низко наклоняться над тарелкой и опускать в нее глаза, как это было вчера, а полностью сосредоточиться на том, чтобы каждая горошина и каждая крошка на тарелке ловко сама попадалась на вилку. На вкусовые качества пищи обычно мало кто обращал внимание, она могла быть какой угодно, так что время и усилия, потраченные на ее приготовление, порой можно было бы считать напрасным трудом. Все сидящие за столом смотрели друг на друга и хотя молчали, но понимание было полным.
Следующие два дня тоже не привели к ощутимым успехам. Питт посвятил их ознакомлению с делами, которые вел Урбан, уже работая в участке на Боу-стрит. Обычные расследования, говорящие о настойчивости, сообразительности, иногда удачно примененной интуиции, но ничего такого, что могло бы поставить под сомнение правильность вынесенного решения или же вызвать подозрение в злоупотреблениях. Личная жизнь Урбана практически никому не была известна. Он не общался близко с коллегами; они же, уважая его, не испытывали к нему особой симпатии. Никто не знал, как он проводит свободное время, а дружеские попытки узнать об этом неизменно заканчивались столь же вежливым и дружеским уклонением от ответов.
Наконец Питт решился задать Урбану прямой вопрос: где он был в тот вечер, когда убили Уимса? Это, во всяком случае, позволит тому доказать, что в это время он находился совсем в другом месте, а Питту даст возможность исключить его из числа подозреваемых в убийстве и начать разрабатывать другую версию. Вопрос о денежном долге по-прежнему оставался неясным, как не было известно Томасу и то, что от него скрывает Урбан, прибегая ко лжи.
