— Я только-только начал. — Майкл помолчал. — Хочу поступить на курсы.
— Да?
— Хочу стать гипнотерапевтом. То есть, понимаешь, я знаю, что могу гипнотизировать людей.
— Да, ты, конечно, можешь заставить их снять брюки и лаять, как собака.
— Именно. И вот теперь пришло время употребить мои способности с большей пользой.
— Говорят, смех лучшее лекарство.
— Помолчи, Джон, я серьезно. И я возвращаюсь к Крисси и детям.
— Да?
— Я говорил с ней. Мы решили попробовать еще раз.
— Очень романтично.
— Ну, кто-то же из нас должен быть романтиком.
Майкл взял в руки телефонный аппарат и подал Ребусу:
— Звони своему доктору.
— Слушаюсь, сэр.
Бродерик Гибсон получил страшный удар, это было понятно. В среду утром газеты сообщили о «трагическом происшествии» на пивоварне Гибсона в Эдинбурге, близ Фаунтинбриджа. Там же были напечатаны фотографии Ангуса — на некоторых он был запечатлен в те времена, когда его звали Черным Ангусом, на других — позднее, на благотворительных мероприятиях. Слухов о самоубийстве в прессу не просочилось. Это была еще одна операция прикрытия, организованная отцом Ангуса, еще одно искажение истины. Ложь вошла у Бродерика Гибсона в привычку, стала повседневностью.
В десять пятнадцать в квартире у Ребуса зазвонил телефон.
В трубке раздался голос старшего суперинтенданта Уотсона:
— Тут кое-кто хочет тебя видеть. Я сказал ему, что ты отстранен, но он чертовски настойчив.
— И кто это?
— Старый слепой козел по фамилии Вандерхайд.
Когда Ребус приехал, Вандерхайд еще ждал его. Судя по его виду, чувствовал он себя вполне спокойно, вслушивался в окружавшие его звуки — разговоры, звонки телефонов, стук компьютерных клавиш. Он сидел на стуле лицом к столу Ребуса. Ребус на цыпочках обошел его и сел. Минуты две-три он наблюдал за Мэтью Вандерхайдом. Одет тот был, как и подобает человеку в трауре, — темный костюм, белая рубашка, черный галстук. При нем была синяя картонная папка, которую он держал на коленях. Палка стояла рядом, прислоненная сбоку к стулу.
— Ну, инспектор, — сказал вдруг Вандерхайд, — достаточно насмотрелись?
Ребус криво ухмыльнулся:
— Доброе утро, мистер Вандерхайд. Что же меня выдало?
— У вас в руках что-то вроде трости. Вы задели угол стола.
Ребус кивнул:
— С сожалением узнал…
— Вот кто сожалеет, так это его родители. Они долгие годы упорно работали с Ангусом. Он был трудный. Временами дьявольски трудный. Теперь все коту под хвост. — Вандерхайд подался вперед на стуле. Будь он зрячим, его глаза сверлили бы Ребуса. Но Вандерхайд был слеп, и в его зеленых очках Ребус видел лишь собственное отражение. — Неужели он заслуживал смерти, инспектор?
— У него был выбор.
— Был ли?
Ребус вспомнил слова священника: «Сможете вы прожить остаток жизни с этими воспоминаниями и чувством вины?» Вандерхайд знал, что Ребус не собирается отвечать. Он задумчиво кивнул и немного откинулся к спинке стула.
— В тот вечер вы ведь тоже участвовали?.. — спросил Ребус.
— В чем?
— В карточной игре.
— Слепые — неважные игроки, инспектор.
— Но им могут помогать зрячие.
Ребус ждал. Вандерхайд сидел напряженно и прямо, словно восковая фигура Викторианской эпохи.
— Кто-нибудь вроде Бродерика Гибсона, например.
Пальцы Вандерхайда, словно по клавишам рояля, прошлись по синей папке, сжали ее и положили на стол:
— Бродерик просил передать вам это.
— Что это?
— Он не сказал. Он сказал только, что надеется, вам это будет интересно, хотя он в этом и сомневается. — Вандерхайд помолчал. — Я, конечно, проявил любопытство и исследовал посылку на свой манер. Здесь какая-то книга. — Ребус взял у него тяжелую папку, и Вандерхайд убрал руку, нащупал трость и замер. — При Ангусе были найдены ключи. Они не подходили ни к одному замку. Вчера вечером Бродерик нашел банковские выписки с ежемесячными перечислениями в одно из агентств недвижимости. Бродерик знаком с главой агентства. Он позвонил ему. Как выяснилось, Ангус, видимо, снимал квартиру на Блэр-стрит.
Ребус знал это место — узкий проезд между Хай-стрит и Каугейт, опасно соседствующий с респектабельностью и бедностью.
— Никто об этом не знал?
Вандерхайд отрицательно покачал головой:
— Это было его маленькое убежище, инспектор. Крысиная нора, как выражается Бродерик. Заплесневелые объедки и пустые бутылки, порновидео…
— Типичное логово холостяка.
Вандерхайд проигнорировал его легкомысленность:
— Эту книгу там и нашли.
Ребус открыл папку. Внутри лежал большой блокнот на спиральном переплете. Названия не было, но страницы в линейку были исписаны полностью. Прочтя несколько фраз, Ребус понял, что перед ним дневник Ангуса Гибсона.
32
Ребус сидел за столом, погрузившись в чтение. Никто его не трогал, хотя он и считался отстраненным. Начало смеркаться, и отделение понемногу пустело. Чтение настолько захватило Ребуса, что он ничего вокруг не замечал, будто ничего и не было, все равно как если бы он сидел один в одиночной камере. Трубку он с телефона снял и сидел, склонившись над дневником и подпирая руками голову, — верный признак того, что он занят и не хочет, чтобы его тревожили.
Сначала он быстро прочел дневник от начала до конца. Как оказалось, к делу имели отношение только несколько страниц. Вначале описывались оргии или тайные встречи в загородных особняках с замужними женщинами, чьи имена до сих пор были на слуху, а еще чаще с их дочерьми. Ссоры с родителями из-за денег. Деньги. В первых записях речь шла о немалых деньгах — деньгах, потраченных на путешествия, машины, шампанское, одежду. Но открывался дневник довольно странной записью:
Иногда, в основном когда я один, а то и в компании, я краем глаза вижу какого-то человека. Или думаю, что вижу. Когда я поворачиваюсь, его нет. Только тень или любопытные, случайные очертания в проеме открытой двери или оконной рамы — очертания, отдаленно напоминающие человеческую фигуру. Я пишу о двери и окне, потому что недавно именно так и было.
Но я все больше и больше убеждаюсь, что у меня галлюцинации. И то, что я вижу, точнее сказать, то, что мне показывают, — это я сам. Мое другое «я». Ребенком я ходил в церковь и верил в призраков. Я до сих пор верю в призраков…
Ребус перешел к началу следующей записи:
Я могу вести этот дневник в уверенности, что кто бы его ни прочел — да-да, я о тебе, дорогой читатель, — сделает это после моей смерти. Никто не знает, что он здесь, а поскольку у меня нет ни друзей, ни наперсников, ни подружек, маловероятно, чтобы кто-то увидел эти страницы. Конечно, его может унести грабитель. Если так, то стыд тебе и срам, — это наименее ценная вещь из тех, что есть в квартире. Хотя она и может стать более ценной, по мере того как я пишу…
