— А ты знаешь, Маша, — вспомнил помдежурного, толстенький Боря Спицын, — утром в субботу кто-то звонил и интересовался телефоном Бурова. Я только сменился, а Макарыч отошел, и я трубку взял.
— Да? И кто же звонил?
— А хрен его знает. Голос такой странный, как тебе объяснить… Ну, как будто механический. Я сначала даже не разобрал, мужской или женский.
— Механический?
— Ну… Ну как будто неживой какой. Как у привидения.
— А как спрашивал?
Спицын наморщил лоб, силясь воспроизвести все максимально достоверно.
— Значит, так. Спросили: «Это милиция?» Потом: «Как позвонить оперуполномоченному Бурову?» Я спросил, по какому вопросу. Мне ответили — по вопросу убийства. Ну, я думаю, может, важное что. Дал его телефон. А через минут двадцать он вниз проскочил, мне еще рукой махнул… Не могу поверить…
Спицын покрутил круглой стриженой головой.
По дороге домой я пыталась сопоставить известные мне факты из последних двух дней жизни оперуполномоченного Бурова. Утром в субботу ему звонит некто с безжизненным механическим голосом, и через двадцать минут после звонка Буров уходит из РУВД. Он где-то пропадает почти два дня, а в восемь вечера в воскресенье его труп находят в парадной дома, к которому он не имеет никакого притяжения. По словам молоденькой докторши, осматривавшей труп Бурова, его смерть наступила не больше чем за час до обнаружения. Значит, субботу и почти все воскресенье он был жив. Что же он делал все это время?
Убийство Бурова и смерть актрисы Климановой странным образом переплелись в моем усталом мозгу. Улегшись в постель, я почти сразу задремала, и вдруг, как от толчка, проснулась от голоса, прозвучавшего во сне, или наяву, сразу я не разобрала. Безжизненный, лишенный модуляций голос говорил мне прямо в ухо:
«Тебя никто не любит, ты должна умереть»… Я села в постели, натягивая на себя одеяло. За стенкой посапывал Гошка, в окно светила луна. Все-таки голос был из сна. Но фраза, которую он сказал, была из яви. Я слышала ее по телефону в квартире Климановой. И адресована она была наверняка ей. И голос был безжизненный, механический. Такой же, как тот, который звонил оперуполномоченному Бурову. Интересно, что же этот голос сказал Бурову? То же, что и актрисе? Я поежилась. Мне стало страшно, и я зажгла свет. Полежав некоторое время со светом, я мысленно рассмеялась над собой. Следователь с большим стажем, не девочка, какого черта я дрожу от страха? Ничего потустороннего не бывает.
Успокоившись, я погасила свет и откинулась на подушку. Но не успела моя голова коснуться подушки, как прямо над моим ухом прозвонил телефонный звонок.
Даже не успев сообразить, сколько времени, и кто это может звонить мне глубокой ночью, я тренированным жестом схватила телефонную трубку. Я наловчилась делать это даже с закрытыми глазами, и очень быстро, чтобы ночной трезвон не разбудил Хрюндика.
— Слушаю, — проговорила я в трубку, но мне никто не ответил.
— Алло, — повторила я в надежде, что это звонит дежурный по РУВД, я ведь в районе осталась одна, Лешка болен, и все происшествия теперь мои. Но трубка не отзывалась. Я уже хотела положить ее на аппарат, решив, что кто-то просто ошибся номером или не прошло соединение, но, прислушавшись, уловила на том конце провода какой-то шорох и еле слышное дыхание. Дело было не в ошибке и не в качестве связи. Все то же самое я слышала, сняв трубку в квартире у Климановой.
Я не стала класть трубку на рычаг. Дрожащими руками я засунула ее под подушку, встала и поплотнее притворила дверь в комнату Хрюндика, чтобы не разбудить его. Потом я на всякий случай проверила, хорошо ли заперта входная дверь, потом вернулась к постели и приложила трубку к уху. Там все было по-прежнему, кто-то продолжал молчать и ждать.
Сердце мое колотилось, как бешеное. Я порылась в сумке, нащупала подарок Пьетро — свой мобильный телефон, которым пользовалась крайне редко, и, чертыхаясь про себя, включила его. Секунды, прошедшие до того момента, как на дисплее высветился значок оператора, показались мне необычайно долгим сроком.
Наконец я набрала потаенный, не всем известный телефон нашей дежурной части, и задыхаясь, попросила снявшего трубку Борю Спицына связаться с главком и выяснить, откуда звонят в мою квартиру. Боря, проникнувшись моим волнением, пообещал, что сейчас все сделает и перезвонит мне на трубку. А я, проверив еще раз, не отключился ли звонящий, отправилась с мобильником в ванную, и запершись там, стала ожидать звонка дежурного. Наконец Спи-цын позвонил.
— Маша, — сказал он, — непонятки какие-то, но они не могут определить, откуда звонок. Может, ты с ним поговоришь, чтобы он не отключался?
— О, Господи! — голос у меня задрожал, — Боря, я боюсь с ним говорить…
Я и в самом деле боялась; не считая спящего ребенка, я в квартире одна.
Устанавливать контакт с неизвестным, который откуда-то узнал мой номер телефона, и не исключено, что из того же источника он знает мой адрес… А после его звонков люди либо кончают с собой, либо их находят в парадных с проломленным черепом. Сгоряча я почему-то уверилась, что обладатель того самого зловещего голоса, являющегося предвестником всяческих несчастий, сейчас домогается меня.
Трясясь от страха, я просидела в ванной около сорока минут; потом, посмотрев на часы, которые я не снимаю с руки даже на ночь, подумала, что уснуть мне сегодня все равно не удастся. Пошла на кухню и заварила себе чай.
Налив крепкого чаю, я сначала обозрела пятно от торта на потолке кухни, соображая, как можно его ликвидировать. А потом не утерпела, принесла из прихожей свою сумку с черной записной книжкой Бурова и стала методично просматривать записи.
Это был старый, затрепанный ежедневник. Судя по календарю — двухгодичной давности, относящийся к тому периоду, когда Буров еще работал оперативником в своем захолустном Коробицине. Записи, сделанные в первой половине года, носили абсолютно служебный характер: фамилии, назначенные встречи, видимо, места контактов с агентами или просто фигурантами по делам. Изредка проскальзывали записи личного плана, например, — «Д.р. Лили, цветы у Тимура на 100 р.». Надо спросить, как звали жену Бурова, если Лиля, то это запись о ее дне рождения и о заказе цветов на скромную сумму, какую может позволить себе оперативник. Другие женские имена в таком лирическом контексте не поминались, из чего я сделала вывод, что это все-таки жена, и моя догадка подтвердилась, когда я обнаружила запись — «Годовщина свадьбы, подарок Лиле». Дата 13 августа была жирно обведена черным фломастером. А дальше — два дня без записей, и потом жирно, наискосок через всю страницу: «Похороны Лили. Дать телеграмму Караваевым».
Я перевернула страницу ежедневника. Между двумя листами был вложен какой-то документ с разлохматившимися краями и истершимся сгибом. Я развернула его и обнаружила, что это копия акта судебно-медицинской экспертизы трупа Буровой Лилии, двадцати шести лет, горничной в гостинице «Ковчег».
