Звонок о дочери Ларцева поступил на Петровку, когда дядя
Коля еще не успел выйти из клуба. Служба наружного наблюдения сообщила, что всю
ночь и часть дня он провел по адресу на улице Сталеваров. Туда немедленно была
выслана группа захвата. Через час после разговора с Арсеном Николай Фистин и
хозяин квартиры Славик-автогонщик были арестованы, а Надя Ларцева отправлена в
больницу.
С самого утра 31 декабря Сергей Александрович Градов
разыскивал дядю Колю. Антонина сказала, что он уехал куда-то посреди ночи и до
сих пор не возвращался.
– Как появится, пусть немедленно свяжется со мной, –
попросил Градов.
Шли часы, а Николай не объявлялся, в клубе его тоже не было,
и никто не знал, где он. Дурные предчувствия одолевали Градова, он понимал, что
все происходящее связано с отказом Арсена от выполнения контракта. Около пяти
вечера он в очередной раз позвонил Фистину домой.
– Сергей Александрович, – прорыдала в трубку Антонина,
– Колю арестовали.
В момент паники Градов соображал плохо, и ему понадобилось
по меньшей мере несколько минут, чтобы понять, что Коля Фистин был последним
рубежом между ним, Градовым, и органами правопорядка. Если Николая арестовали,
то следующим будет Градов. Сергей Александрович по укоренившейся привычке
попытался определить в своем окружении человека, на которого можно будет
положиться и который все устроит. С самого детства у него был добрый папа,
опекавший Сережу чуть ли не до женитьбы, потом появились секретари, порученцы,
референты, помощники, жополизы, наконец, был Арсен. Все эти люди в один голос
твердили: «Не волнуйтесь, мы все устроим, все будет в порядке». Сейчас ему
пришлось взглянуть в глаза неприятному факту: никто на себя его проблемы больше
не возьмет.
Следующая мысль, пришедшая в голову Градову, была о том, а
так ли сложна и неразрешима проблема, как кажется? Может, ну ее совсем? Пусть
себе никак не решается, ничем особенно ужасным это ему не грозит. Еще несколько
минут напряженных размышлений привели Сергея Александровича к неутешительному
выводу о том, что ареста и тюрьмы не миновать. Дядя Коля, конечно, преданный
пес, но от этого не легче. Что он может в своей бесконечной преданности сделать
при своем-то скудноватом умишке? Вариант первый: замкнуться в гордом молчании и
никаких показаний не давать.
Но для сыскарей с Петровки молчание – знак согласия с
выдвинутыми обвинениями. Их видом оскорбленной невинности не проведешь. Раз
молчишь – значит, боишься давать показания, раз боишься говорить – значит, есть
что скрывать. Или кого покрывать. Вариант второй: дядя Коля придумывает ловкое
вранье, при котором берет на себя всю вину, а Градов ко всему этому вообще ни
малейшего отношения не имеет. Это было бы идеально, но беда вся в том, что
туповатый, хотя и старательный, Николай просто не в состоянии придумать такое
ловкое, ладно скроенное и крепко сшитое вранье. Так что на этот вариант надежды
нет. Третье: Фистин, сука подзаборная, падла, добра не помнящая, в первую же
секунду выложит все, что знает про Градова. Ну, тут уж все ясно и двух мнений
быть не может.
Выходило по здравом размышлении, что из трех возможных
вариантов реальны только два, и оба они ведут к аресту и суду. Так, с этим тоже
все понятно.
Но может быть, арест и суд – это не так страшно? Может быть,
это можно пережить?
Сергей Александрович Градов знал твердо, что ни камеру, ни
зону он не перенесет. Это даже не обсуждалось. Первый звоночек прозвенел, когда
его, одиннадцатилетнего, впервые отправили в подмосковный пионерский лагерь.
Лагерь был по тем временам хороший, один из лучших, для детей московской партийной
элиты, и добиться путевки было не так-то просто даже для Сережиного отца. В
первый же день зайдя в лагерный туалет, Сережа увидел загаженное нечистотами
«очко», вдохнул смешанный запах хлорки, мочи и фекалий, и его вырвало. Когда
терпеть нужду не было больше сил, он повторил попытку, но все обернулось еще
хуже: его не только рвало, он еще и обмочился. Каждая минута пребывания в
пионерском лагере превратилась для мальчика в пытку, ребята смеялись над ним,
дразнили «зассанцем», несколько раз устраивали ему «темную». Сережа не мог
есть, отвратительный запах туалета преследовал его повсюду, даже в столовой,
его постоянно мутило. Нормально оправиться он тоже не мог, ему приходилось
каждый раз терпеть до последнего, а потом вставать перед мучительным выбором:
или рвота в туалете, или побег из лагеря с попыткой добраться до ближайшего
лесочка, или поиск укромного местечка на территории лагеря с риском, что тебя
кто-нибудь увидит и покроет несмываемым позором на линейке. Все остальные
проблемы померкли перед этой, главной, а ведь и их было немало. Сережа
совершенно не мог жить в коллективе, быть таким, как все, вставать вместе со
всеми, выходить стройными рядами на зарядку, потом на линейку, есть противную
жидкую кашу или политые комбижиром жалкие кусочки жил и хрящей, называемые
«азу» или «бефстроганов».
Через десять дней родители забрали Сережу из лагеря.
Впечатление оказалось настолько сильным, что при слове «лагерь» мальчика
начинало трясти.
Ко времени ухода в армию Сергей значительно окреп и
физически, и морально. Его уже не рвало от вида и запаха общественного сортира,
он мог заставить себя проглотить казенную еду из общего котла и избежать
насмешек и издевательств. Но все равно он прочувствовал и выстрадал каждую
минуту из бесконечных двух армейских лет. К тому же ему не повезло: в той
воинской части, где он служил, «дедовщина» процветала достаточно пышно, так что
и от нее пришлось изрядно натерпеться.
Пройдя армейский ад, Сергей твердо сказал себе: «Все, что
угодно, только не тюрьма». Страх перед зоной он пронес через всю взрослую
жизнь, и с годами страх этот не только не ослабел, став привычным, а, напротив,
еще более укрепился. Свобода печати принесла с собой множество публикаций, и
художественных, и документальных, о том, «как там, на зоне».
Градов с болезненным любопытством, замешенным на ужасе и
отвращении, читал жуткую правду про порядки в исправительно-трудовых
учреждениях и содрогался оттого, что все оказывалось еще хуже, чем ему могло
привидеться в самых страшных снах. А потом и опытный «сиделец» дядя Коля
подтвердил: все так и есть, только на самом деле еще чудовищнее, потому что о
некоторых вещах писать как-то не принято, вроде неудобно. Например, о том, что
в следственном изоляторе в одной камере сидят человек по 30—40, спят в три
смены и пользуются парашей на глазах друг у друга.
Градов боялся тюрьмы так сильно, как ничего другого в этой
жизни не боялся. Когда зона замаячила в первый раз, он, ничтоже сумняшеся,
пошел на убийство Виталия Лучникова. Своими руками засадил в тюрьму несчастную
Тамару Еремину. Все это казалось ему ничтожными, мелкими глупостями по
сравнению со сжигающим его страхом. Во второй раз зона замаячила, когда этот
придурок Аркадий начал приставать со своими бредовыми идеями признаться во всем
и покаяться. Его тоже пришлось убрать с дороги, чтобы не путался под ногами.
Потом угроза возникла со стороны Тамариной дочки Вики.
Градов и ее уничтожил, в очередной раз разорвав ниточку, протянувшуюся между
ним и ненавистной тюрьмой.
