— И что? Если кто-то почувствует себя лучше, написав стих об их мертвой собаке, то замечательно. Хави, что, если бы какая-то девушка разбила тебе сердце, и ты бы решил самовыразиться с помощью ручки и бумаги? Это твое дело.
— Правда, — сказал парень. — Люди вольны писать все, о чем захотят. Но вот что меня беспокоит, что, если человек, который пишет, не хочет переживать это заново? Что, если какой-то парень читает слэм об ужасном расставании, а затем он берет себя в руки и движется дальше по жизни? Он влюбляется в другую девушку, но теперь в ЮТубе есть видео с ним, толкающим печальные строчки о своем разбитом сердце. Это отстойно. Если вы читаете стих, или хотя бы пишете, когда-нибудь, вам придется пережить его заново.
Уилл перестает крутиться над проектором и встает, поворачиваясь к доске. Он хватает кусок мела и что-то записывает, а затем отходит.
«Братья Аветт»
Уилл указывает на имя на доске.
— Кто-нибудь из вас слышал о них?
Он смотрит на меня и слегка покачивает головой, показывая, что не хочет, чтобы я подавала голос.
— Что-то знакомое, — сказал кто-то в конце комнаты.
— Ну, — говорит он, шагая по кабинету. — Они известные философы, которые говорят и пишут очень мудрые слова, пищу для размышлений.
Я пытаюсь подавить смешок. Хотя, по большей части он прав.
— Однажды их спросили об этом. Думаю, они занимались
чтением. Кто-то задал им вопрос об их
стихах, и было ли им трудно переживать каждое слово на каждом выступлении. Они ответили, что хоть уже и вышли за рамки тех событий или забыли о том человеке, который вдохновил их, это не значит, что их слушатели не находится в состоянии, в котором они были тогда. И что? Подумаешь, сердечная боль, о которой ты писал в прошлом году, не является тем, что ты чувствуешь на сегодняшний день. Это может быть именно тем, что чувствует человек на переднем ряду. Ваши нынешние чувства, и люди, до которых вы можете дотянуться словами, написанными пять лет назад — ради этого стоит писать стихи.
Он переворачивает проектор, и я сразу узнаю появившиеся на стене слова. Это кусочек, который он читал на слэме на нашем свидании. Его кусочек о смерти.
— Видите это? Я написал этот стих два года назад, после смерти моих родителей. Я был зол. Мне было больно. Я написал в точности то, что чувствовал. Когда я читаю его сейчас, то не испытываю тех же эмоций. Жалею ли я о его написании? Нет. Потому что есть шанс, что прямо в этой комнате сидит кто-то, к кому могут относиться эти слова. Для них они могут что-то значить.
Он передвигает мышку, и проектор приближается, подчеркивая строчку из его стиха.
Люди не любят
говорить
о смерти,
Ведь это
грустно
.
— Никогда не знаешь, ведь кто-то в этой комнате может относиться к этим строчкам. Разговоры о смерти делают вас грустными? Конечно. Смерть — отстой. Это не веселая тема для обсуждений. Но, иногда, вам
нужнопоговорить об этом.
Я знаю, что он делает. Складываю руки на груди и сердито смотрю на него, а он — на меня. Оглянувшись на компьютер, Уилл подчеркивает еще одну строчку.
Если бы
только
они
приготовились, смирились с неизбежным
, раскрыли свои
планы
,
— Как на счет этой? Мои родители не были готовы к
смерти. Я был
золна них за это. На мне остались счета, долги и
ребенок. Но что, если бы они могли предупредить меня? Воспользоваться шансом, обсудить это, рассказать о своих планах? Если бы разговоров о смерти не было так легко избежать, пока они были живы, мне, возможно, не было бы так трудно после их смерти.
Он смотрит прямо на меня, увеличивая следующую строчку.
Поняли
, что на повестке дня не только
их
жизни.
— Все предполагают, что у них в запасе есть хотя бы еще один день. Если бы мои родители догадывались, что вскоре с ними случится, они бы сделали все в своих
силах, чтобы подготовить нас.
Все. Дело не в том, что они не думали о
нас, они просто не размышляли о своей
смерти.
Он подчеркивает последнюю строчку своего стиха.
Смерть. Единственная неминуемая вещь в
жизни
…
Я смотрю на фразу и читаю ее. Зачем перечитываю вновь. И вновь, и вновь, и вновь. Я читаю ее до конца урока, пока все остальные не уходят. Все, кроме Уилла.
Он сидит за столом, наблюдает за мной. Ждет, пока я пойму.
— Я понимаю, Уилл, — шепчу я наконец. — Понимаю. В первой строчке, когда ты сказал, что смерть была единственной неминуемой вещью в жизни… ты подчеркнул слово «смерть». Но когда ты повторил ее в конце поэмы, ты подчеркнул уже слово «жизнь». Ты делаешь акцент на жизни в конце. Я понимаю, Уилл. Ты прав. Она не пытается подготовить нас к своей
смерти. А к своей
жизни. Тому, что от нее осталось.
Он наклоняется вперед и выключает проектор. Я хватаю свои вещи и иду домой.
***
Я сижу на краю маминой кровати. Она заснула по центру. Больше у нее нет своей стороны, теперь, когда она спит одна.
На ней все еще форма клиники. Когда она проснется и снимет ее, это будет в последний раз. Я задумываюсь, не потому ли она не сняла ее, тоже это понимая.
Я смотрю за ритмом ее тела, когда она дышит. С каждым вдохом я слышу усилие ее легких в груди. Усилие легких, которые подвели ее.
Я тянусь и глажу ее волосы. После этого пару волосинок остаются на моих пальцах. Я убираю руку и медленно наматываю их на палец, направляясь в свою комнату и поднимая с пола заколку для волос. Я открываю ее и кладу волосинки, затем закрываю. Кладу заколку под подушку и возвращаюсь в мамину комнату. Я ложусь на кровать рядом с ней и обнимаю ее. Она находит мою руку и мы переплетаемся пальцами, общаясь, но не произнося ни единого слова.
" "
—
The Avett Brothers, COMPLAINTE D'VN MATELOT MOURANT
Глава Шестнадцать
После того, как мама засыпает, я бегу в продуктовый. Любимая еда Кела — базанья. Раньше он так называл лазанью, потому мы все еще зовем ее базаньей. Я беру все, что мне нужно для блюда, возвращаюсь домой и начинаю готовить.
— Пахнет базаньей, — говорит мама, выходя из своей спальни. Сейчас она в домашнем костюме. Должно быть, она сняла свою форму поликлиники в последний раз.
