— На свадьбу приехала сестра Карима, — продолжал рассказывать Рейно. — Но навсегда она вроде бы оставаться не собиралась. Во-первых, в доме просто не было места. А во-вторых, старый Маджуби явно ее недолюбливал. Но она, приехав всего на неделю, задержалась на месяц, а потом, не успели мы этого понять, осталась уже навсегда. И с тех все стало по-другому. — Он тяжко вздохнул и немного помолчал. — Я, разумеется, виню только себя. Мне следовало раньше заметить, что происходит. Но сыновья старого Маджуби казались такими европеизированными молодыми людьми. Исмаил и в мечеть-то ходит только по особым случаям, да и Саид никогда не был радикалом. Ну а Карим Беншарки и вовсе выглядел настоящим европейцем. А посмотрите на эту семью теперь? Одна девочка в восемнадцать лет замуж выскочила, вторая решила утопиться и среди ночи прыгнула в Танн… И потом, эта женщина в своей школе принялась учить детей бог знает чему, прикрываясь религиозными традициями…
— Значит, вы думаете, что все дело в иной религии? — спросила я.
Рейно озадаченно на меня посмотрел:
— А в чем же еще?
Разумеется, только так он и должен был подумать. Религия — это его жизнь; с ней, в конце концов, связана его карьера. Он привык делить людей на «племена»: католики, протестанты, индусы, иудеи, мусульмане… На свете так много подобных «племен»; есть избранные, а есть заблудшие; есть воинствующие, а есть новообращенные. А наравне с ними имеются еще и «племена» футбольных фанатов, поклонников рока, сторонников различных политических партий, уфологов, верящих в существование внеземных цивилизаций, экстремистов и умеренных, конспираторов-теоретиков и бойскаутов, безработных и бездомных, речных цыган, вегетарианцев, выздоровевших после онкологического заболевания, поэтов и панков — и в каждом из этих «племен» есть множество более мелких подкатегорий, потому что каждому хочется быть членом какого-то сообщества, принадлежать к какой-то определенной группе людей, найти свое идеальное место в мире.
Я никогда не принадлежала ни к одному племени. Это дает совершенно иную перспективу. Но если бы было иначе, и я, возможно, тоже чувствовала бы себя в Маро неуютно. Но я всегда была иной, не похожей на других. Возможно, именно поэтому мне куда легче пересечь ту, почти невидимую, границу, что отделяет одно такое «племя» от другого. Принадлежать к одному из этих «племен» — это очень часто значит «исключать», все воспринимать в рамках терминов «мы» и «они»; а эти два крошечных словечка, противопоставленные друг другу, как раз и приводят к конф-ликтам.
Не это ли произошло в Ланскне? Причем далеко не впервые. Чужаков здесь никогда не жаловали. Малейших отличий порой вполне достаточно, чтобы человека здесь сочли нежелательной персоной; даже к жителям Пон-ле-Саула, который находится всего в нескольких километрах ниже по реке, в Ланскне по-прежнему относятся с некоторым подозрением — возможно, потому, что в Пон-ле-Сауле выращивают киви, а не дыни, розовый чеснок, а не белый, разводят кур, а не уток, и молятся святому Луке, а не святому Иерониму.
— Итак, чего же вы хотите от меня? — спросила я.
— Я надеялся, что вам, возможно, удастся поговорить с этой девушкой. Поближе с ней познакомиться, понять.
Разумеется, Рейно не хочет быть замешанным в столь скандальном происшествии, и я хорошо его понимаю. Его положение в Ланксне и без того весьма ненадежно; еще один намек на скандал — и он может потерять работу. Я попыталась представить себе Рейно занимающимся каким-нибудь другим делом, но у меня толком ничего не вышло. Рейно за стойкой бара? Рейно в роли школьного учителя? Рейно в качестве водителя автобуса или, может, плотника? Плотника… Это внезапно навело меня на мысли о Ру, а потом — ни с того ни с сего — и о Жозефине, а также о том, что их обоих связывало.
— Вы ведь пока не собираетесь нас покидать? — спросил Рейно, явно волнуясь, ибо голос чуть заметно дрогнул.
Я снова подумала о Жозефине, о ее уклончивом взгляде, о ее невысказанных тайнах, о не заданных ею вопросах. Если я останусь в Ланскне, то выясню все ее секреты. Вот только не знаю, талант это или проклятие — видеть глубже того, что лежит на поверхности. И на этот раз я совсем не уверена, действительно ли мне хочется видеть так глубоко. За такое видение всегда приходится дорого платить. Порой даже слишком дорого.
Да, отчасти мне уже хочется уехать отсюда. Причем поскорее, прямо сегодня, не оглядываясь. Убежать, вернуться снова в Париж, к Ру, спрятать лицо у него на плече, где есть такая удобная ложбинка… Разве это так трудно понять? Я больше не имею к Ланскне никакого отношения. Что мне за дело, даже если Франсис Рейно будет вынужден оставить свой приход и священничество? И почему меня должно волновать, что у Жозефины есть восьмилетний сын, который любит рисовать и никогда не видел своего отца? Все это не имеет абсолютно никакого отношения ни ко мне, ни к моей семье.
И все же…
Я снова взглянула на Рейно. Он очень старался сохранить нейтральное выражение лица, но я видела, как он внутренне напряжен, как безнадежно застыли его плечи, как оценивающе смотрят на меня его холодные серые глаза.
Я чувствовала: он не будет удивлен, если я откажусь ему помочь. Рейно не из тех, кто понимает, что такое прощение, и сам он прощать не умеет. Просьба о помощи — да еще и обращенная к такой женщине, как я, — для него уже означает, что мир перевернулся вверх ногами. А чувство собственного достоинства никогда и не позволит ему попросить о чем-то большем.
— Конечно, нет. Какое-то время мы еще побудем в Ланскне, — как ни в чем не бывало сказала я. — Анук и Розетт тут очень хорошо, и потом, у нас теперь еще и Алиса появилась…
Он с явным облегчением выдохнул и сказал:
— Это хорошо.
А я с улыбкой подумала, что, пожалуй, проявляю несколько чрезмерную чувствительность. С другой стороны, что значит, в конце концов, еще одна неделя? Мы ведь только что приехали, а Париж в августе совершенно невыносим. Разве мы не пытались сбежать от столичной жары и духоты? И раз уж мы здесь оказались, почему бы не остаться еще на несколько дней, наслаждаясь свежим воздухом? Хотя бы до тех пор, пока не задует Отан? И пока не станет ясно, в какую сторону этот Отан — Черный или Белый — намерен дуть?
Глава вторая
Четверг, 19 августа
Когда Рейно ушел, я попыталась позвонить Ру. Связь в Маро плохая, и когда мне наконец удалось отыскать подходящее местечко, то оказалось, что мобильник Ру опять выключен. Я послала ему эсэмэс:
Возможно, останусь еще на неделю. У тебя все в порядке? Нужно о многом поговорить — включил бы телефон! Мы все тебя любим. Вианн.
Вернувшись в дом, я обнаружила, что Алиса уже встала и оделась — но не в свою черную абайю, которую я успела выстирать и высушить, а в джинсы, которые дала ей Анук, и желтую полотняную рубашку. Впрочем, голову она по-прежнему аккуратно повязала хиджабом.
Анук тоже встала, но выглядела сонной и взъерошенной. Розетт завтракала: горячий шоколад и тарелка пасты, оставшейся от вчерашнего ужина.
