— Я не уверен в надежности той комнаты, — сказал он.
Теперь Элина была убеждена, что он все это придумал.
Она пошла с ним к его машине, которая находилась на стоянке близ Университетского городка; выехав на шоссе, он помчался в центр, в центр города, а оттуда на восточную окраину, по узеньким, в рытвинах, улочкам, через трущобы, где уже несколько лет так и стояли обгорелые во время бунтов дома. Элина сидела рядом с ним, сначала застыв от волнения, не веря тому, что действительно едет с ним вот так, открыто, в его машине, все той же машине, которую она помнила еще с апреля, — на полу, под ногами, она заметила обложку грязного рваного журнала, которую тоже помнила еще с апреля. Она подумала, как это странно, но типично для Джека — так волноваться, что их могут увидеть вместе, а потом вдруг ни с того ни с сего посадить ее рядом с собой в машину и поехать кататься.
Но здесь они, по крайней мере, были в безопасности — ряды жалких домишек, заколоченные досками лавчонки на углах, пустыри, заваленные горами мусора, — заброшенный, обугленный, разбомбленный город, где вопреки логике продолжали жить люди. Множество черных разгуливали по улицам или группами стояли на тротуарах, глазея на мчащиеся машины. Они почти не обращали внимания на Джека и Элину. На одном из задних дворов какие-то детишки прыгали под снегом на диване, в клочья раздирая обивку; их крики привлекли внимание Джека, однако лишь на минуту. В этой части города он мог не тревожиться.
Элине не раз внушали, что она не должна ходить в эту часть города. Но сегодня и она не тревожилась.
Настроение у Джека было отличное. Он рассказал ей о деле, над которым сейчас работает, — очень несложном деле, которое он без труда выиграет. Его клиент намерен подать в суд на министерство социального обеспечения, в частности, на инспектора социального обеспечения, нарушившего закон самым грубым образом, и человек этот уже испугался Джека, как и следовало ожидать. А Джек, почувствовав его страх, его слабость, сознание вины, теперь уже не остановится: его приятно возбуждала перспектива выиграть это дело после долгих изнурительных месяцев, в течение которых тянулся процесс Доу.
— Через несколько лет программа социального обеспечения потерпит крах, — сказал он. — Люди вроде меня будут требовать охвата все более и более широкого круга лиц, пока она не рухнет… А тогда мы сможем начать все заново.
Элина ничего не понимала, но ей было приятно, что ее любимый так уверен в себе.
Он ехал без цели, сворачивая из одной задней улочки в другую, потом влился в поток машин, шедших вниз, к реке. Он поехал в этом направлении, и дальше — вниз, сквозь подземный тоннель, и по мосту, ведущему на Белл — Айл. Всего несколько машин направлялось на остров; шедший все утро мокрый снег теперь стал налипать и, падая густой пеленой, таял в реке. Джек медленно ехал по самой крайней полосе. Элина заметила ориентир — памятник — и вспомнила, как ехала тут на чьей-то машине в яхт-клуб и… Но она тут же перестала об этом думать — о машине, полной женщин, о том, что они тогда ели и что им пришлось тогда выслушивать, и об умственно отсталых детях, которых надо было жалеть… и…
Она перестала об этом думать. Она сидела рядом с Джеком, который из-за мокрого асфальта вел машину осторожно. Элине хотелось, чтобы он остановился ненадолго на берегу — интересно все-так посмотреть через реку на Канаду: она заметила там дома, у самого края воды, ряд домиков, видневшихся очень смутно, — с такого расстояния, да еще сквозь снег, они казались всего лишь расплывающимися пятнами. Интересно, подумала Элина, какие люди живут там, в этих домах, которые выглядят такими далекими, такими защищенными в чужой стране, защищенными от Детройта, как будто кто-то где-то может быть защищенным от Детройта, — но Джек не захотел останавливаться. Он огибал остров, направляясь к дальней его оконечности, потом свернул на одну из пустынных дорог, ведущих вглубь.
Лес распахнул им свои объятья, принимая их, и сомкнулся в молчании. И в памяти Элины внезапно, четко возник лес, в который ее кто-то возил — очень давно, в другой ее жизни.
Она скрыла от него свое волнение, она не заплакала. Она была даже благодарна ему за его волнение, за его внезапное неразумное желание овладеть ею тут же, в машине. Сначала она сопротивлялась, пыталась отшутиться. Потом сдалась и постаралась подладиться, чувствуя, как нужна ему, чувствуя эту его безликую нужду как безликую угрозу, которой они оба должны противостоять. Она подумала: «Нас арестуют». Затем подумала: «Мне не остановить его». И она расслабилась, лежала почти не шевелясь, прислонившись головой к ребру окна, холодному, жесткому ребру. Сквозь полуприкрытые веки она видела не любимого, а какие-то фигуры, надвигавшиеся на них из леса, — они бежали и беззвучно кричали, гневно размахивая руками, но фигуры вдруг исчезли, и она дернулась от боли, внезапно пробудившей ее к действительности, — так неожиданно овладел ею любимый, хотя она еще не вполне готова была принять его. Слезы снова прихлынули к глазам — те же слезы. Она приняла его, неуклюже обхватив руками, не желая видеть его искаженного лица и в то же время чувствуя, как напрягается ее тело, противясь ему. Он безумно целовал ее, о чем-то спросил — она не расслышала о чем, — и она снова расслабилась, а потом снова напряглась, остро чувствуя эту безликую силу…
Мозг ее сейчас затопит, поглотит мысль, слишком для него огромная; она почувствовала, как все в ней закрутилось, сжалось, чтобы уйти от этой мысли и от того, что происходило с ее телом, телом, над которым она была уже не властна. Краешком полуприкрытых глаз она все еще видела те фигуры, приближавшиеся к машине… почти слышала их гневные крики… а потом Джек приостановился, спросил, не измучил ли ее, и она почувствовала, как его нежность сливается с нежной, мягкой податливостью ее тела. Они оба были отяжелевшие, какие-то страшно отяжелевшие, — Джек чувствовал, что совсем задавил ее. И, однако же, слившись с нею, он стал легким; она чувствовала, как он колеблется, чувствовала, как удерживает в себе слова, составлявшие его силу. И она тотчас прижалась к нему, крепко прижалась. Вцепилась в него, словно вслушиваясь. Плечи ее напряглись, как и у него, — она словно бы прислушивалась к чему-то, испуганно, настороженно, а он был нежным, внимательно-вопрошающим. Элина перестала дышать. В ней возникло что-то, похожее на легкий шепот, но в голове царил мрак, она не в состоянии была это зафиксировать, не в состоянии думать, все было незнакомо, и она уже больше ничего не видела — даже тех фигур краешком глаза, ни очертаний, ни цветов, ни ярких вспышек, возникавших в ней от боли или неудобного положения, как всегда, когда она предавалась любви с этим человеком или с тем, другим, — ее мужем… Ощущение, родившееся в ней, было еле уловимым, гораздо более спокойным, чем биение ее сердца, — сладость чистого движения, чистого наслаждения. Все в этом человеке было так напряжено, и, однако же, он, казалось, берег ее, старался сдержаться, казалось, боролся с собой; она дышала неглубоко, словно боялась нарушить установившуюся гармонию, и что-то в ней вдруг взметнулось — само по себе, неожиданно, четко, так поднимается рука в дружеском приветствии; это было что-то несказанное и совершенно для нее новое.
