Его уже несли, плавно качая на простертых руках, помогали и «сервы» и еще какие‑то люди в длинных снежных балахонах, будто призрачные лунные жители – почти так оно и было, а Тим все думал и не мог перестать, хотя и желал этого. Мысли его были не к месту парадоксальны и будто бы на первый взгляд слабо связаны напрямую с произошедшим в Коридоре, но в то же время волнительно требовали от него внимания. Как все просто и ясно представлялось ему в поселке! Мир создан Радетелями, и создан для счастья. И счастье, вот оно! Всегда ощутимое, всегда осязаемое, всегда под рукой! У него есть плоть, цвет, запах и вкус. Во всем остальном следуй закону и нечего бояться, нечего искать, нечего делать, кроме как бездумно плыть по течению жизни, а потом также бездумно в другую сторону – по течению смерти. Мудрое и наилучшее, неоспоримое устройство. Нарочно они сделали так! Радетели нарочно сделали так. Чтобы хоть некоторая часть человеческая миновала страшного прозрения о пустоте и мертвых богах и осталась невозвратно счастливой. Потому что познание этого вынести нельзя, настолько обладание им мучительно. Тим вплотную подошел в краткие минуты полуобморочного своего путешествия на заботливых дружественных плечах к необозримо древнему наблюдению царственного сионского мудреца: «Кто умножает знание, тот всегда умножает скорбь». И скорбь его была безмерна. В первую очередь от того, что понял внезапно и чего устрашился несколько запоздало – незнание еще хуже. Самое счастливое незнание гораздо хуже любой вселенской печали. Приди некий неведомый доселе бог и предстань ныне перед слабым и стонущим Тимом, и предложи ему выбор: или‑или? Назад в поселок, и не было ничего прежде, все забудется и все пройдет. Иначе – вновь Коридор, и вновь пустота, и мертвые боги в ней, и первозданное одиночество, и неугасимая лампада страдания от неспособности разом объять необъятное. Он выбрал бы без раздумий и выбрал бы второе, даже если душа его, не вместив саму себя, разорвалась бы от горя на части.
Его положили. В какой‑то комнате с огромным, затемненным окном в размах стены. Виндекс, на правах строгого распорядителя, выгнал всех лишних, чтобы не «перекрывали кислород» – шутка, конечно. Но Тим не смотрел на него и даже не благодарил – лихорадочно шарил вдоль своего тела, еще укрытого спасительным плащом, искал и не находил.
– Сума! Да сума же! С книгами! – бормотал он, чуть не плача, и окружающие его люди в белых балахонах – казалось, их несчетное число, а всего‑то было двое, неправильно поняли его.
– С ума?.. С ума сошел?! Вы успокойтесь, это ненадолго, это пройдет! – застенчиво и сострадательно наклонился к Тиму один из них, высокий и горбоносый, с затейливо расчесанной, курчавой угольной бородой.
– Вовсе нет! С чего вы взяли, господин милейший? – чуть ли не с пренебрежительным смешком отстранил чернобородого «польский панич» Виндекс. – Тимофей сумку потерял. С книгами… Это, простите, дорогой дружище, уж с концами, – он сочувственно вытянул губы в трубочку, присел с Тимом рядом на краешек квадратной, словно гигантская плоская тумба, водянисто‑обтекающей постели. Смуглое его лицо приобрело интригующе таинственное выражение, будто бы Лютновский говорил с ним о единственно им обоим ведомом секрете: – Вы, Тимофей, не так уж и безумны, раз предприняли ваш опасный эксперимент в страховочном паллиуме – понятия не имею, где вы откопали столь ветхую вариацию, но она вам в конечном итоге жизнь спасла. А книги, что же? Вы разве не знали? Одеяние ваше слишком примитивного устройства – отсекает при переходе все то, что находится вне его поля, рассматривая как помеху и лишний элемент. Так что книжки ваши летят где‑то в «гиберниевом кольце» в виде чистой лучевой энергии.
Тим поверил сразу, да и не было поводов думать по‑иному. Ко всему прочему, он припомнил и облако стремительно разлетающихся пылинок, отнюдь не по его воле внезапно разделившееся на две неодинаковые части. Та, что осталась в Коридоре, и была его драгоценной сумой. И не только с книгами. Вместе с ними сказали Тиму «прости‑прощай» в этом самом «губерневом кольце» и сапожки, взятые в запас, и складной аршин, и коробок с детскими сокровищами: сушеные жуки, ладно, а вот гороховые бусы, даренные Аникой, по‑настоящему было жалко. С другой стороны, не приди ему на выручку защитный плащ, видал бы он в глаза свою Анику! А так, свидятся когда‑нибудь, может, очень скоро свидятся. Тиму сделалось совсем грустно. Лютновский первым заметил это:
– Зато есть и хорошая новость. Ваш патриархальный «квантокомб» уцелел, – он дотронулся до черной, блестящей пластины на груди у Тима, – но и книги возможно прямо здесь восстановить. Это не катастрофическая проблема. Разве только «Азбука»… – Виндекс обратился в сторону двух столпов‑балахонов, напряженно вслушивающихся в не вполне понятный им разговор и из вежливости не решающихся переспрашивать: – Потрясающая «Азбука» у него была. Живая, не копия. Ей две тысячи лет, а то и поболее. Раритет новиссимус. Носился с ней, как старый холостяк с младенцем, и вот утратил.
Балахоны сочувственно заохали, тот, который был с угольной, в колечках, бородой, припомнил, что где‑то и когда‑то видел похожую, вроде бы у знакомого «пантолога» из неведомой Тиму западноготской полосы. Предложил немедленно запросить по экстренной связи, и если тому не нужна, переправить срочной доставкой на «Альгамбру». Можно и во временное пользование.
Нет, нет, нет… Тим поспешно замотал головой, отчего его едва не вытошнило. Ни к чему утруждаться, он как‑нибудь переживет. Балахоны посмотрели с сомнением, да и Виндекс тоже. Но не было у него сил объяснить, что «Азбука» теперь дело прошлое. Жалко, конечно, но ничего не изменишь. И его, Тима, в том числе. Вышел срок «Азбуке», вышел срок и прежнему Тиму. Ни к чему возвращать все назад.
На «Альгамбре» он поневоле задержался. Тим изо всех сил старался делать вид, будто плохо ему, отчасти так оно и было. Хотя вернее получилось бы сказать: не плохо – холодно. Виндекс остался с ним, да и Вероника тоже. Из солидарности – Тим уже понимал это слово. Прочих пришлось изгонять чуть что не силой, но все же пришлось. Сомов спал и видел своего носорога и как бы поскорее укрыться в мастерской, а заодно, чтобы милейший господин Лизеру как можно в более короткий срок убрался бы восвояси в далекий город Танжер. Сам Бен‑Амин‑Джан, несмотря на всю свою галантность, мысленно отсутствовал в лунной реальности и фантазийно присутствовал в затеянных им садах какой‑то Шурамах или Шумарах, Тим еще толком не успел уяснить. Что видела во сне Ниночка Аристова, догадаться было мудрено, но и ее тоже аккуратно спровадили прочь, иначе со станции вообще бы не ушел назад никто.
Первая прогулка по «Альгамбре» не произвела на Тима ожидаемого им впечатления, впрочем, вторая и третья тоже. А ведь ныне ходил он по той самой бродяге, к которой некогда так стремился всем сердцем. Но дар сей невозвратно запоздал. После нигде не существующей пустоты Коридора мало что могло теперь задеть его всерьез. Словно бы каждое его чувство было заморожено и оттаивало с трудом. Словно обесценивалось перед ощущением пережитой им погибели, накрепко поразившей его память. Каждое утро он прояснял свое окно и видел попеременно то безумное от бесконечности звездное небо, то потрясающей прелести голубовато‑зеленый лик, всходивший столь близко, что порой Тиму казалось – протяни руку и достанешь. Но это было не так, и он уже знал, почему. Само же мертвое и сухое тело Луны было ему теперь ни к чему и без интереса, да и понял мимолетом из общих разговоров, что и клочка лунной земли не осталось свободным. Дабы не поганить прекрасный шар, встававший за здешним окном, «грязные службы» давным‑давно прежние радетели перенесли на ближайший безжизненный спутник. И не было на нем места поэту, не рождались здесь стихи. Когда смотрел он в минувшие дни снизу вверх из ночной, росистой тиши на вечную скиталицу, тогда – пожалуйста. Но отсюда не выходило никак. Лишь цепляла за душу щемящая тоска, и отчаянно хотелось вернуться назад, на синеватую речку и зеленую траву и более не уходить от них никуда и никогда.
