— Оно было нечто, ни теплое, ни холодное… Легио пробудил… гаахх… блаженство раствориться… гаахх…
После сеанса состоялась общенаучная беседа за бутылкой водки, дабы поддержать в учителе ощущение сопричастности к серьезным исследованиям — Платон имел твердое убеждение, что всякое бескорыстие, столь редкое ныне, нуждается в поощрении. Избегая прямого вранья, но и не открывая лишних карт, Платон сообщил, что изучает связь между ненаследственной эпилепсией и суицидными попытками, а поскольку таковая может быть обнаружена только на уровне подсознания, то и приходится прибегать к гипнозу.
— Значит, вас должны интересовать мои сновидения. — Сообразив, о чем идет речь, учитель опередил расспросы Платона. — Но я вас разочарую: сны мне снятся до крайности редко и, так сказать, малыми дозами. Но попробую что-нибудь вспомнить… Один сон помню точно, его видел дважды. Я иду вверх по лестнице. Ступени широкие, даже не широкие, а бесконечные — ни влево, ни вправо конца не видно. А снизу подступает вода, мне приходится идти все быстрее, потом надо бежать. Что наверху — не видно, там пятно света, и его цвет постепенно меняется. Сначала темный, багровый, потом розовый, лиловый и, наконец, фиолетовый, нестерпимо яркий. Просыпаюсь от боли в глазах. И еще шум, вроде шума прибоя, но с какими-то всхлипываниями… Пожалуй, все… Ага, вот еще вспомнил. Я иду по песку. Он сырой и плотный, будто заглаженный волнами. Чувствую, сзади приближается что-то страшное, и ускоряю шаги. Тут же вижу других людей, они тоже спешат. Я в толпе. Все бегут. Старуха с букетом цветов визгливо кричит: «Он там! Тот, кто поможет, там!» Она тут же падает и сворачивается клубком, как болонка. А я бегу дальше. Я снова один и бегу изо всех сил. Теперь я больше всего хочу увидеть Того, кто поможет. Лишь бы добежать до него, но бежать все труднее. Становится очень страшно. Дышать тяжело… А что дальше — не помню…
— К сожалению, я не доктор Фрейд, — виновато улыбнулся Платон. — Скажите, а в ваших снах никогда не звучало слово «Легион»?
— Как странно… В снах не звучало. Но недавно пришло в голову во время урока. Ни с того, ни с сего. А ведь я математику преподаю, не историю. И никак не мог от него отделаться, звучит в ушах и все тут. Но почему вы спросили? Вернее, как угадали? И что это значит?
— У некоторых моих пациентов… — Платон замялся, подбирая оборот речи поделикатнее, — с аналогичной историей болезни… это слово постоянно высвечивается в сознании. А вот что это значит — я именно и пытаюсь понять. Оно у вас ассоциируется с какими-либо образами?
— Нет, просто звук. Обещаю прислушаться повнимательнее… если повторится, конечно.
Следующим объектом обследования был студент. Он учился на третьем курсе Ветеринарного института. Платон вводил его в гипнотическое состояние трижды, и ни разу не смог внушить, что приступ эпилепсии только что кончился — вместо этого начинался натуральный припадок. На третий раз он не стал выводить пациента из транса — в конце концов, одним припадком больше, ничего страшного для молодого организма. И действительно, студент перенес припадок легко, но после него заснул, не произнеся ни слова. Что же касалось снов, то ему снились исключительно девушки, в основном, полураздетые и готовые ему отдаться. Впрочем, он все-таки вспомнил один не эротический сон, который иногда повторялся:
— Я марширую. Нас много. При каждом шаге звук жутко клевый, даже малость земля дрожит. А ритм такой четкий, что от него торчишь, как на «колесах». И потом словно кто в такт шагам повторяет: «Мы — легион, мы — легион». Тут уж по-большому балдеешь. Чувствуешь себя… ну… как бы клеточкой крутейшего организма. И главное, вот: вокруг что-то опасное, серьезная разборка наклевывается, но страха нет, а наоборот, идет кайф, потому что, пока маршируем, нам все по фигу. Не сбивайся с ритма, и торчи себе… Такой мощный приход, просыпаться не хочется.
Когда очередь дошла до продавца, тот, опасаясь, что от его услуг могут отказаться, по собственному почину снизил цену до пятидесяти долларов. За эти деньги Платон получил от него немногое: снов он почти не видел, и припомнил только один, как он раскладывает ценники на винтах-саморезах, и они тут же неизвестно куда деваются. После сеанса гипноза, имитирующего окончание припадка эпилепсии, говорил очень мало, только отдельные слова, бессвязные и произносимые неразборчиво:
— Цветные шары… воплощаюсь… гаахх… слияние…
Кроме того, было сложное слово, прозвучавшее очень неясно, и Платон не был уверен, что расшифровал его правильно: «функциоразум». Самым интересным он счел слово «гаахх». Оно уже прозвучало в послеэпилептическом бреду учителя, но тогда Платон решил, что, возможно, это нечто вроде междометия, связанного с ощущением нехватки воздуха — он по опыту знал, что астматики во время приступов издают гортанные хрипы, похожие по звучанию. Теперь стало ясно: это совершенно конкретное слово. Только что оно значит?
Для очистки совести он позвонил автослесарю и выслушал сногсшибательный ответ его жены:
— А, это ты? Приходи, если хочешь. Только цены-то я уже вызнала. Так что, теперь — штука зеленых.
— Вы с ума сошли, — простонал Платон и бросил трубку — не ради экономии Лолитиных денег, а не желая поощрять столь беспардонное рвачество. Он решил оставить «эпилептиков», по крайней мере на время, в покое и заняться выяснением, что такое «гаахх».
А Марго, наконец, получила возможность действовать: настал «впускной» день в «Скворечнике». Помня, что Философьев курит, она приготовила ему подношение в виде блока «Мальборо» и отправилась на свидание.
Они встретились на больничном дворе, и он сразу понес несусветное:
— Пора понять, что общепринятые моральные коды создаются культурой и всегда становятся рабочим инструментом преобладающей элиты общества, приспосабливаются к амбициям власть имущих и обеспечивают устойчивость статус кво. Но поскольку смысл нашей жизни определяет не то, что мы делаем, а то, что мы думаем, и особенно, КАК мы думаем, может показаться, что только смертность может придать нашему существованию личное значение. На самом же деле лишь чувство юмора оказывается реальным средством на пути превращения в Бога…
Марго даже не пробовала вникнуть в содержание его разглагольствований, а он говорил и говорил, складно, проникновенно, и ни одна фраза, ни одно слово сами по себе не звучали глупо, но в целом составляли совершенную абракадабру. Она болезненно ощущала свою беспомощность, словно сидела в кресле зубного врача, приняв как неизбежность жужжание бормашины. Ее мысли текли своим чередом, и одна из них показалась ей страшной: а вдруг она сама — просто дура, и не может его понять, и все, что он говорит, полно глубокого смысла. Нужно было срочно переломить ситуацию, но оказалось, вклиниться в его гладкую речь далеко не просто. Закаленный в словесных турнирах, поэт там, где в тексте следовало быть запятой или точке и где нормальные люди делают паузу, наоборот, произносил слова слитно, не оставляя собеседнику возможности вставить что бы то ни было. При этом через определенные паузы, как бы подчеркивая значимость отдельных слов, он легко касался Марго пальцами, поочередно дотрагиваясь до ее рук, плеч и даже груди. Она не придумала ничего лучше, как уронить принесенный блок сигарет и вскрикнуть негромко «Ой!». Помедлив, он присел, чтобы поднять сигареты, и Марго, наконец, смогла хоть что-то сказать:
