Ног двенадцать у Сциллы, и все они тонки и жидки,
Длинных шесть извиваются шей (на плечах), а на шеях
По голове ужасающей, в пасти у каждой в три ряда
Полные черною смертью обильные частые зубы...
...Из мореходцев никто похвалиться не мог бы, что мимо
Он с кораблем невредимо проехал: хватает по мужу
Каждой она головой и в пещеру к себе увлекает...
Гомер. Одиссея (перевод В. Вересаева)
Группам, занимавшимся головоногими:
1979: Билли Маку, Гарбидж Бобу, Дюку, Колумбусу Моулду, Капитану Фатому.
1990: Джорджу Беллу, Клайтону Бенчли, Нашу Бенчли, Эдриану Хуперу, Кайлу Йачни, Стэну Ватерману, Майклу Вернику, Дональду Уэссону, Джону Вилкоксу.
И конечно, Такерам: Тедди, Эдне и Венди.
Часть I
1
Оно парило в чернильно-темной воде, выжидая.
Оно не было рыбой и не имело воздушного пузыря, дающего возможность держаться на воде; но благодаря особому химическому составу плоти оно не погружалось в пучину.
Оно не было млекопитающим, не дышало воздухом, поэтому не испытывало потребности подняться к поверхности.
Оно парило в толще воды.
Оно не спало, потому что состояние сна было неведомо ему, сон не был одним из элементов, составляющих его естественные жизненные ритмы. Оно отдыхало, насыщая себя кислородом, поглощаемым из воды, которую прокачивало через отверстия своего пулеобразного тела.
Его восемь извивающихся рук
[1]
свободно распростерлись по течению, а два щупальца были тесно свернуты у тела. При приближении угрозы или в неистовстве убийства щупальца выбрасывались вперед, подобно усеянным зубьями бичам.
У него был только один враг. Все остальные существа в его мире служили ему добычей.
Оно не имело представления о себе, о своем огромном размере или о том факте, что подобная способность к неистовой ярости не была отмечена у других обитателей глубин.
Оно зависло на расстоянии более полумили от поверхности воды, значительно глубже проникновения солнечного света, и тем не менее его огромные глаза отмечали слабое мерцание, порождаемое ужасом или волнением других, более мелких охотников.
Если бы человеческий глаз мог увидеть это животное, то оно показалось бы ему темно-бордовым с фиолетовым оттенком, но оно было таким только в данный момент, отдыхая. При возбуждении оно вновь и вновь меняло окраску.
Единственным явлением моря, которое чувствительная система животного постоянно контролировала, являлась температура. Лучше всего оно чувствовало себя при температуре в промежутке от 5 до 13 градусов по Цельсию, и если, дрейфуя по течению, оно попадало в термоклины и поднимающиеся струи, которые нагревали или охлаждали воду, то само поднималось или опускалось в толщу воды.
Теперь животное почувствовало что-то новое. Дрейфуя по течению, оно оказалось у крутого склона потухшего вулкана, поднимающегося, как игла, из океанских каньонов. Море завихрялось вокруг горы, и холодная вода выталкивалась наверх.
Вместе с этим восходящим потоком, помогая себе хвостовыми плавниками, животное медленно поднялось в темноте.
В отличие от многих рыб, оно не нуждалось в сообществе, оно скиталось по морям в одиночестве. И поэтому ему было неведомо, что подобных ему созданий существовало в пучине намного больше, чем когда-либо прежде. Равновесие природы было нарушено.
Животное это жило, чтобы продолжать существование. И чтобы убивать.
Потому что, как это ни странно — и даже, может быть, уникально в мире живых существ, — оно часто убивало без всякой необходимости, как будто природа в припадке злорадного своенравия запрограммировала его именно с этой целью.
2
Издали судно могло показаться зернышком риса на огромном поле голубого атласа.
Уже много дней дул устойчивый юго-западный ветер. А теперь, в последние несколько часов, он затих, обессилел, отступил, но затишье было каким-то неопределенным, словно ветер переводил дыхание и топтался на месте, как уставший борец, перед тем как ему решить, куда направить свой новый удар.
Говард Гриффин сидел в кокпите
[2]
, одна босая нога отдыхала на спице штурвала. Судно, лишенное движущей силы ветра, плавно покачивалось на медлительных волнах.
Гриффин взглянул на хлюпающие паруса, затем сверился с часами и выругал себя за глупость. Он не предусмотрел подобного, не предвидел штиля. Курс и график были намечены им в расчете на южное направление ветра.
Наивно. Глупо. Ему следовало быть умнее и не пытаться предугадывать погоду. Они опаздывают уже на несколько часов, и все из-за того, что провели все утро на военно-морской королевской верфи, ожидая, когда таможенный чиновник закончит демонстрировать стажеру, как следует правильно досматривать пятидесятифутовую яхту на предмет контрабанды.
Сейчас они должны были быть уже далеко в море. Вместо этого, повернувшись и посмотрев назад, за корму, Гриффин видел высокую веху в конце Восточного Голубого канала — белое пятно, сверкающее в лучах заходящего солнца.
Он услышал, как засвистел чайник, и вскоре из люка вышла его жена и протянула ему чашку чаю. Он улыбнулся в знак благодарности и, под влиянием внезапно пришедшей в голову мысли, сказал:
— Ты выглядишь потрясающе.
Удивившись, Элизабет улыбнулась в ответ:
— Ты тоже ничего себе.
— Я говорю серьезно. Шесть месяцев на яхте. Не знаю, как ты ухитряешься.
— Это все иллюзия.
Она наклонилась и поцеловала мужа в макушку:
— И пахнешь приятно.
Мыло, и воздух, и кожа. Он взглянул на ее ноги цвета промасленного дуба. Ни единой царапины или расширенной вены, которые выдавали бы ее возраст или рождение двух детей более пятнадцати лет назад. Один-единственный белый шрам в том месте, где она ссадила голень о бетонный столб однажды вечером на островах Эксума. Он посмотрел на ее ступни, коричневые, узловатые и загрубевшие. Он любил ее ступни.
— Как я только смогу опять носить туфли? — проговорила Элизабет. — Может, я получу работу в каком-нибудь банке или трастовой компании.
— Если мы когда-нибудь доберемся туда. — Гриффин указал на поникший грот.
