Рус прорычал угрожающе:
– Они убиты по закону и праву войны! А ты ответствуй,
когда спрашивает князь. Иначе умрешь не просто без головы, а сперва потеряешь
ногти, зубы, кожу, тебе перебьют все кости, бросят в грязь, а умирать будешь
много дней, пока тебя заживо не сожрут пиявки и болотные черви!
Даже под маской грязи было видно, как побледнел пленник. Голос
его задрожал.
– Я не лазутничал!
– Все говорят, – усмехнулся Сова. Он ударил в ухо, тот
рухнул на бок. Грязь плеснула на ноги коня, тот брезгливо отодвинулся. –
Вставай и стой ровно, а то втопчу целиком.
Пленник, шатаясь, поспешно поднялся. Из разбитого уха текла
кровь. Сова сказал почти ласково:
– И чем же ты занимался? Пугал уток?
– Искал… – прошептал пленник.
– Что искал?
– Детей искал.
Дружинники захохотали. Усмехнулся и Рус. Слишком нелепый был
ответ перепуганного насмерть иудея, который не понимал, что лепечет.
– Детей? – удивился Сова. – Ах, детей… Я-то,
дурень, думал, что детей ищут в другом месте… ха-ха!.. Хотя бы в капусте.
А иудеи, значит, своих детей находят в грязи?
Дружинники весело заржали. Иудей стоял в грязи маленький и
жалкий, с него текла грязь, глаза из-под грязи на лице смотрели затравленно и
вместе с тем заискивающе.
– Они ушли вчера днем, – сказал он торопливо. – Не
бейте меня!.. Я говорю правду. Ушли бить уток, а вечером не вернулись. Я
бросился на поиски.
Рус посмотрел на алый рассвет. Вспыхнуло новое облачко, а
небосвод алел огненно, как распустившийся маков цвет.
– Быстро ты сюда добрался.
– Я ушел ночью, – торопливо сказал пленник, он
понял, что имел в виду грозный князь. – Всю ночь бродил по берегу, искал.
Как я боялся, могли услышать скифы… ваши дозорные, потому ходил сам.
Рус оскалил зубы в злой усмешке:
– Врешь. Все слишком нелепо. Без факела в полной тьме? Даже
луны нет, одни тучи. И не кричать? Как же ты надеялся их отыскать? На
ощупь?
Дружинники посмеивались. Вранье запутавшегося иудея было
видно и слепому. А тот, затравленно оглядываясь, сказал безнадежно:
– Да, глупо. Но что мне оставалось делать? Я все равно
не мог спать. Не мог даже лежать в теплой постели, когда дети… когда не знаю,
что с ними и где они.
Рус сдержал готовый сорваться с языка наказ Сове срубить
голову лазутчику и ехать дальше. Подумал, покачал головой. Если бы потерялся
Буська, к которому так привык, даже привязался сердцем, он бы тоже места себе
не находил. Надо будет присматривать за ним получше.
– Веревку на шею, – распорядился он, – и пусть
бежит следом. Упадет… что ж, он сам хотел попасть к своему богу.
Сова, скаля зубы, набросил петлю и затянул на горле потуже,
так что лицо Нахима посинело. Другой конец прикрепил к седлу, лихо вспрыгнул на
коня:
– Готово!
Разбрызгивая воду, они понеслись по берегу навстречу алому
рассвету, похожему на стыдливый румянец на щеках молоденькой девушки.
Воздух был свеж и чист, от реки тянуло холодом. Слева туман
начал рваться на куски, сбиваться в белесые валы, их катило к реке, остальные
рассеивались, дробились, поднимались выше, где исчезли бесследно. Лишь над
рекой туман еще стоял стеной, чуть-чуть приподнявшись от воды, так и завис в
неустойчивом равновесии.
Буська все норовил вылезти вперед, но двое дружинников по
немому наказу князя следили, прикрывали собой, буде из кустов грянет недруг или
свистнет стрела. Сзади Рус слышал хрипы, шлепанье ног по грязи, потом пошла
сухая земля. Ехали то рысью, то переходили на шаг, остерегаясь нестись сломя
голову в чужой земле, где могут быть ловушки и засады.
Оглянувшись, Рус понял, что только это еще и спасло пленника
от удушья. Он бежал с петлей на шее за конем Совы, его раскачивало, он хрипел,
задыхался, но у него не хватало мужества руса пасть на землю и заставить себя
помереть, не дать врагу глумиться напоследок.
Рус с презрением отвернулся, с таким жалким народом и
воевать-то противно, и в это время впереди раздался удивленный возглас. Один из
передних дружинников натянул удила, конь встал как вкопанный. Дружинник указал
рукой в сторону крутого берега.
Там, под раскидистым явором, лежали на куче хвороста пятеро
детей. Озябшие, они скорчились в три погибели, прижимались друг к другу,
вздрагивали, видно было, как младшая девочка трясется от холода, хотя ее
обхватывал, прижимая к животу, мальчик постарше.
Рядом на дереве были подвешены связанные за шеи тушки уток.
Три связки, в каждой по десять уток. Рус слышал, как уважительно присвистнул
дружинник. Он тоже понял, почему дети решились заночевать. В камышах уже
возятся утки, шлепают дырявыми клювами, пропуская воду.
Сова подъехал ближе. Пленник, шатаясь, вышел из-за его коня.
Струи пота текли по лицу, смыли грязь, теперь было видно, что измучен до
крайности, глаза почти не видят, но когда дружинник тупым концом копья ткнул
крайнего мальчишку в ребра, он прохрипел:
– Это же дети…
– Это дети врага, – бросил Сова холодно. –
А вырастут, будут убивать наших детей.
Мальчишка испуганно открыл глаза, зашевелился. Увидев
нависших над ними всадников, испуганно вскрикнул. Начали просыпаться другие
дети. Девочка, бледная и заплаканная, широко распахнула глаза:
– Папа!
Ее трясло от холода так, что бросало из стороны в сторону.
Она вздрагивала, дергала головой, лязгала зубами, словно ударялась подбородком
о стол.
Нахим криво улыбнулся. Девочка уткнулась ему в грудь,
удивилась, что руки отца связаны, прижалась все равно, от отца шел жар сильно
разогретого тела. Другие дети приподнимались, терли глаза. Еще двое подбежали к
связанному пленнику. Другие встали и смотрели исподлобья, уже все поняв.
Осознание своей участи было видно в детских лицах.
Рус поморщился. Дети ревут – понятно, но чтоб взрослый
так обливался слезами… Стыд, позор всему племени мужскому. Надо зарубить
поскорее, чтобы не позорил род мужчин.
– Эй, – сказал он, – это твои дети?
Нахим, плача, наклонился к детям, те обхватывали его за шею,
плакали, ревели в три ручья. Сова заехал сзади, вытащил нож. Прицелился,
закусив губу, словно прикидывал, с кого начать, коротко и сильно взмахнул
рукой.
Лезвие блеснуло в первых лучах утреннего солнца. Нахим
дернулся, боль была короткая, выпрямился, его сведенные назад плечи вернулись в
прежнее положение, он обхватил руками детей и только сейчас понял, что свирепый
скиф перерезал веревку на руках.
Теперь он обнял уже троих, не разбирая, где свои, где
соседские, вместе с ними обливался слезами. Но если он плакал молча, то дети
ревели громко, слезы брызгали крупными жемчужинами, бежали по щекам, а дальше
на землю.
