– У меня в глазах начало темнеть, когда ты вломился.
Дикий страх чуть отпустил, но бешеная ярость затопила с
такой силой, что он застонал, представив как наяву, что разрывает насильника
живого на части, ломает ему кости, выкалывает глаза, отрубывает по одному пальцы.
Она в изнеможении опустила веки. В самом деле, держалась до
тех пор, пока не услышала треск и не увидела, как этот странно нежный человек
возник в освещенном проеме, похожий на разгневанного бога войны. А потом уже
ничего не страшно. Этот спасет, с ним надежно.
– Слава богам, – выдохнул он с облегчением.
Уже видел, что серьезных ран нет, только кровоподтеки на
лице. А она прошептала:
– Да… у пленницы такова судьба. Быть зависимой от воли
тюремщика.
Его словно кто жестоко и с силой ударил по лицу. Он отшатнулся,
а пощечина продолжала гореть на щеке. И он знал, что она будет гореть вечно.
Он поднял ее на руки, отнес на постель, укрыл одеялом.
Странно, она нимало не стыдилась своей наготы, а он тоже видел только ее
бесконечно милое лицо, зверски обезображенное злодеем. У него сердце начинало
выпрыгивать из груди, а ярость слепила глаза.
Она смотрела в его лицо, в ее глазах было безмерное
удивление. Ингвар отцепил от пояса и подал ей нож в дорогих ножнах. Драгоценные
камни усеивали ножны, а в рукоять были вделаны крупные рубины. Она медленно
потащила нож на себя – острый как бритва, из черного булата.
– Из звездного металла, – сказал он
поспешно. – Когда-то упал с небес. Наши кузнецы отковали для великого
князя меч, а для меня – этот нож. Он пробивает булатный доспех, как березовый
лист.
– И что я буду с ним делать?
– Ты будешь знать, что с ним делать.
Ольха спросила, глядя в его искаженное стыдом и надеждой
лицо.
– А если я… этот нож… поверну против тебя?
Он прямо взглянул в ее покрытое кровоподтеками лицо:
– Твое право.
– Что?
Ей показалось, что она ослышалась. Он сказал хриплым от
страдания голосом:
– Да, я строю Новую Русь. Раньше мне казалось, что все
позволено, только бы Русь была. А теперь…
Ее сердце заколотилось чаще. Она чувствовала, что гордый
воевода готов сказать что-то очень важное, непривычное для него.
– Что теперь?
– Иногда мне кажется… что вся Новая Русь не стоит твоей
единой слезинки.
Он резко встал, словно сам испугался своих слов. Ольха
вздрогнула:
– В твой терем так легко забраться.
В ее глазах были страх и невысказанная просьба. Гордая
древлянка не могла сказать, что боится, а он не знал, как объяснить, что
решетки на окнах стали не нужны, когда под железной пятой русов сгинули ночные
грабители. Кто умер на крюке у городских ворот, кому отрубили руки-ноги и
бросили окровавленные обрубки умирать в пыли, но крепкие ставни с той поры
начали исчезать с окон. Они не нужны там, где твердая власть… но такое сказать,
она сразу ощетинится против русов.
– Я останусь здесь, – ответил он с дрожью в
голосе. – Если позволишь.
Ольха смотрела вопрошающе. Ингвар отошел к столу, сел на
лавку и опустил голову на скрещенные руки, притворясь, что спит. Он не желал
встречаться с нею взглядом и потому не видел, что в ее странных глазах
промелькнула улыбка и нечто похожее на сожаление.
Ингвар чувствовал в воздухе нежный аромат ее тела. Он закрыл
глаза, заставил себя думать о битвах и победах, а когда не помогло, стал
вспоминать поражения. Горькие воспоминания должны бы охладить кровь, но то ли
поражений было слишком мало и были по мелочи, то ли жаркий месяц серпень
слишком будоражил кровь, но, застилая все картины сражений, проступало ее лицо,
он видел серые глаза, ее губы, которые ему что-то говорили беззвучно, а он
напрягал слух, пытаясь услышать.
Внезапно он в самом деле услышал ее слабый стон. В страхе
вскочил, в мгновение ока оказался у ее ложа. Она заснула, лицо утратило
строгость, теперь это было лицо испуганного ребенка, который изо всех сил
старается выглядеть взрослым, потому что оказался в семье самым старшим, а
другие братья и сестры еще меньше…
В глазах защипало. Он чувствовал, как губы задрожали.
Оглянулся стыдливо, никто не видит, слава богам, грозного воеводу в таком
непотребном виде.
Ей что-то снилось, он видел, как подрагивают ее веки. Губы
сложились в трубочку, будто хотела свистнуть, затем снова расслабилась. Потом
на лице ее появился страх. Она судорожно шарила поверх одеяла, страх становился
сильнее.
– Ольха, – прошептал он.
Не отдавая себе отчета, он протянул руку, и ее пальцы жадно
ухватили ее. Лицо древлянки сразу просветлело, лоб разгладился. Она не
отпускала его руку, держала крепко. Он ощутил, как заныла спина, неизвестно
сколько стоял с полусогнутой спиной, опустился на колени.
Слушал скрип раскачиваемых ветром веток, думал о завтрашнем
дне. Он найдет насильника, если даже придется перевернуть весь детинец,
заглянуть в каждую мышиную норку. И раскопать, если понадобится, хоть до
подземного мира. Если Ольха укусила за правую руку, как она говорит, то это
рука, держащая меч! Ее не спрячешь.
– Спи, любимая, – прошептал он таким странным
голосом, которого не ожидал от себя сам. – Спи… Никто и никогда больше…
Ее веки дрогнули, распахнулись ясные глаза, еще затуманенные
сном. Она прошептала:
– Ляг…
– Что? – не понял он.
– Ляг, говорю.
– Но, – он проглотил комок в горле, – но я…
– Ляг, мне будет покойнее…
Не отпуская ее руки, он неуклюже лег, страшась задеть ее
хоть пальцем. Кое-как, цепляя носком за задник, стащил сапоги. Так и лежал: в
сорочке, кожаных портках, напряженный, как тетива на туго натянутом луке.
– Ольха, – прошептал он, чувствуя комок в
горле, – Ольха…
Внезапно он вернулся из призрачного мира в этот, жестокий и
кровавый. Что-то беспокоило, он еще не ощутил самой опасности, но настороженно
поднял голову, осмотрелся. В темной, как деготь, ночи мелькнул багровый отсвет.
Исчез, снова появился, уже ярче, настойчивее. Послышался далекий испуганный
крик.
Он осторожно спустил с ложа правую ногу, затем – левую, но
пальцы Ольхи судорожно сжали его руку. Он застыл, в ее жесте было столько
страха, столько мольбы не оставлять ее одну, что ощутил комок в горле. Во сне
она была намного моложе, совсем ребенок. Во сне не притворялась суровой
княгиней, стойкой и умеющей выносить удары.
– Я не уйду, любимая, – прошептал он. – Нет,
не уйду…
Голоса становились громче, донесся треск пожара. За окном
взметнулось багровое пламя, взлетели искры. В комнату ворвался запах гари.
Похоже, горит сарай с сеном. Огонь явно перекинется на конюшню…
