Метрдотель невольно прервал их беседу, подойдя, чтобы принять заказ. А Апату на секунду выпал из реальности и снова замер у дверей казармы, вглядываясь в сплошную стену леса. Из ниоткуда пришла стрела, стоявший рядом капрал осел на землю, царапая пробитое горло, а с вышек заговорили пулеметы.
А ведь если прийти на Анъяр сейчас, то и от нас – ни следа, подумал полковник. Тишь да гладь, божья благодать. И бамбуковые колья. Который раз Апату пытался выдавить страх через смех, и весело становилось всем вокруг, только не ему.
Тут подали закуски.
* * *
Глупо надеяться, что можно вернуть всё к началу начал. Чужеземцы хотят жить с нами. Так что иди к своему падре. Учи его колдовство.
Так говорит Дедушка.
Многое ли мы знаем и можем прочесть в родственных душах? Всегда ли помыслы и поступки тех, кто рядом, совпадают с нашими ожиданиями? А если и в близких скрыты великие тайны, что же говорить о чужих людях, чья жизнь идет другой дорогой и по неизвестным правилам…
Какие картины открываются цыганке перед раскиданными картами? О чем думает африканский бушмен, глядя на звездочку спутника, внезапно замерцавшую на небосклоне? К кому обращается шаман, с пеной на губах воющий над бубном? Много ли разглядишь бескрайней ночью в неверном свете цветных сполохов над ледовитыми берегами?
Было ли кому-то дело до смешного круглолицего папуаса – мы же вряд ли отличим анъяра от самоа или тунгару, правда? – за четыре месяца проделавшего путь почти в десять тысяч километров к сокровенной цели? Чужеродная песчинка в людской пустыне, он прокатился из края в край мира, почти не оставив за собой следа.
Капитан сухогруза, болтающегося между Сингапуром и Панамским каналом, обрадовался лишней паре рук. В этих краях пассажиры – редкость. Увалень-туземец хорошо говорил по-испански и португальски, умел готовить и выбирать сети, и капитан взял его на борт без оплаты – в обмен за работу. До первого южноамериканского порта.
«Саоан-кьонг», – назвал себя абориген. «Сан Конг», – как услышал, записал капитан в подчищенный французский паспорт моряка, купленный в Макао за гроши вместе с целой стопкой английских, американских и японских удостоверений.
Из вещей матрос Сан имел лишь австралийский полевой ранец да тяжелый грязный мешок, в который заглядывать никому не захотелось.
Судно неспешно шло на восток. Штиль, не свойственный Океании в это время года, капитан счел за добрый знак. Однажды на корме он застал матроса Сана склонившимся над горсткой черных перьев. «Ты что делаешь?» – спросил капитан. В ответ матрос протянул ему ощипанную курицу и ощерился в придурковатой улыбке.
Когда они пришли на остров Пасхи, матрос словно обезумел. Сел на четвереньки и, прикрывая глаза рукой, осторожно выглядывал из-за борта. При виде исполинских голов начинал нечленораздельно балаболить на своем языке, и снова прятался, и снова выглядывал – обезьяна, ей-богу.
А мешок открыл таможенный офицер в порту Эсмеральдас. Зачерпнул полную горсть черного вулканического пепла и вопросительно посмотрел на неуклюжего месье Конга, пожелавшего сойти на берег и добраться до Кито.
– Сажа жирная, хорошее мыло получится, – объяснил круглолицый моряк. – Еще до войны собирались выпускать, а теперь говорят: вези образцы.
Тем временем в потную ладонь офицера перекочевала розовая жемчужина, достаточно крупная, чтобы навсегда забыть и про француза Конга, и про его экзотический груз.
Неделей позже сухопарый индеец, приплывший из сельвы на воскресный рынок в Напо, задумчиво смотрел то на смешные разноцветные бумажки, столь ценимые в городах, то на странного круглобокого мужчину невиданного племени, объясняющего на языке белых, что хочет купить каноэ. Индеец не верил бумажкам, но верил предчувствиям. С легкой душой он расстался с долбленной из цельного дерева лодкой, лишь бы толстощекий путешественник никогда больше не встречался на его пути.
* * *
Там, где воды Амазонки замедляют свой бег, разливаясь сложнейшим лабиринтом проток и рукавов, далеко за условной перуанско-бразильской границей, тихо плыло легкое одноместное каноэ. Грузный гребец лишь изредка касался воды коротким веслом, иногда казалось, что он уснул.
Дозорный проводил замершую в каноэ фигуру – и взглядом, и трубкой, таящей в себе ядовитую начинку. Но не выстрелил, потому что вдруг онемели губы. Ему едва хватило сил издать птичий крик малой тревоги.
Вождь и старейшина племени недаром носил имя Змеиная Голова. Он был холоден в решениях и быстр в исполнении. Семеро воинов замерли за его спиной, ожидая малейшего знака. Одно попадание – и у племени появится новое красивое каноэ, туша сочного жирного мяса, мешок и ранец, в которых наверняка найдется что-нибудь полезное и ценное.
Но Змеиная Голова медлил, замерев в тростнике, пока непонятная одинокая лодка скользила по речной глади в его сторону. Большое смелое сердце вождя, вспоенное кровью десятков врагов, вдруг затрепыхалось, как колибри над разоренным цветком. Словно Безликая подкралась со спины и улыбнулась черными деснами. Змеиная Голова призвал на помощь всех богов, обещая новые жертвы.
И поэтому в тот день все воины племени заснули в здравии и спокойствии рядом со своими женщинами. Лишь старый вождь до рассвета разговаривал со звездами, шепча заклинания и провожая уже прошедшую мимо беду.
* * *
– И что, Жоакин, правда, кого-то из ваших съели? – допытывался Риттерберг.
Апату помотал головой.
– Семерых убили – в ночь перед эвакуацией. Это была славная битва. Торжество огнестрельного оружия на Диком Востоке.
– Вы говорили, полковник, – уточнил Де Ривейра, – что пробыли там полтора года. Значит, сначала был мир? Или всё это время вы провели в окопах и блиндажах? Что послужило спусковым крючком?
– Ну, честно говоря, нам пришлось подстрелить главного колдуна. Самооборона. И то ведь ранили только – к утру тела не нашли, видно, уполз.
С пятнадцатью крупнокалиберными пулями в груди, вспомнил Апату.
– Жоакин, вы нас водите за нос, – Риттерберг выглядел заинтригованным. – Вы начинаете с конца, а начало приберегаете на сладкое. О чем вы забыли рассказать?
Полковник жизнерадостно хохотнул:
– О маленькой проделке. На острове еще с довоенных времен жил проповедник. Милый старичок, мягкий и несгибаемый, знаете такой типаж? Истовый католик, застрявший на всю жизнь на этом чертовом острове. Против местного колдуна у нашего падре, прямо скажем, шансов не было. И мы однажды решили ему немножко помочь.
* * *
Пока жив кьонг, жив Анъяр. Тебе нужен сын.
Так говорит Дедушка.
Тихая музыка из новенькой радиолы, пара бутылок чилийского тинто на железном столе для инструментов, и нет еще изнуряющей январской жары, и жизнь прекрасна.
Когда в госпитале для неимущих на окраине Сан-Паулу заканчивалась дневная смена, персонал – большей частью студенты и иностранные волонтёры – собирался в ординаторской. Вскипали диспуты по политике и философии, блистали умы и таланты, еще не покрытые ржавчиной и не спрятавшиеся в раковину цинизма.
