Я пошел к девушке и сказал, что это наш последний шанс и что ей придется пойти со мной. «Я с вами никуда не пойду. Я вам не доверяю. Я останусь здесь, потому что здесь я свободна». — «Свободна? Свободна голодать? Замерзнуть насмерть?» Я взял ее в охапку, поднял со стула и поставил на ноги. «Я никуда не хочу бежать, вы не можете меня заставить». Она отпрянула и встала у стены, широко распахнув глаза, в ожидании, что кто-то или что-то придет ей на помощь. Мое терпение кончилось. Я схватил ее за руку и вытащил из дома. Мне пришлось тянуть ее всю дорогу.
Снег шел так густо, что противоположную сторону улицы было не разглядеть; все вокруг закоченело, стало мертвенно-белым, почти полярным. Арктический ветер гнал клубы снега, как пушинки. Идти было тяжело, ветер швырял снег в лицо, закидывал со всех сторон, закручивал безумные снежные спирали. Все вокруг было размыто, смазано, неразличимо. Вдруг из бурана появились шестеро конных полицейских, стука копыт слышно не было, только позвякивали уздечки. Увидев их, девушка закричала: «Помогите!» Решив, что они могут ее спасти, она стала вырываться, махать им рукой. Я крепко схватил ее, не отпуская ни на шаг. Мужчины посмеялись над нами и, посвистывая, исчезли в белой пурге. Она разрыдалась.
Я услышал, как к нам медленно приближается звон колокольчика. Из-за угла, пошатываясь, появился старый священник в черной сутане с капюшоном, согнувшись чуть ли не вдвое, он шел против шквального ветра, ведя за собой толпу прихожан. По ходу он все время слабо позвякивал колокольчиком, каким зовут со двора школьников. Когда у него уставала рука, он давал ей отдохнуть, а сам выкрикивал дрожащим голосом: «Sauve qui peut!»
[2]
Некоторые из следовавших за ним подхватывали его слова, будто это погребальная песня, один или двое останавливались у дверей и начинали стучаться. Из нескольких домов выползли закутанные фигуры и присоединились к процессии. Интересно, куда и зачем они шли, далеко они вряд ли доберутся. Люди все были старые, дряхлые и немощные. Молодые и здоровые бросили их на произвол судьбы. Они шли нетвердым шаркающим шагом, движения их были некоординированы, увядшие лица покраснели от ветра.
Девушка все время спотыкалась в глубоком снегу. То и дело приходилось нести ее на себе, хотя сам я с трудом дышал. Мороз не давал вздохнуть, дыхание смерзлось в сосульки на воротнике. Замерзшая слизистая закупорила ноздри льдом. После каждого вдоха полярного воздуха я начинал кашлять и задыхаться. До гавани мы добирались несколько часов. Увидев лодку, она возобновила свои слабые протесты и закричала: «Вы не имеете права…» Я затолкал ее в лодку, прыгнул за ней, оттолкнулся от берега и налег на весла, что было мочи.
Нам что-то кричали с берега, но я не обращал внимания, все мои мысли были только о ней. Канал стал значительно уже, края подмерзли, и скоро его полностью затянет льдом. От толстого льда, покрывавшего гавань, раздавался невероятно звучный, как выстрелы или раскаты грома, треск. С моего лица как будто слезла кожа, руки посинели и горели от холода, но я продолжал изо всех сил грести к кораблю, сквозь вихри снежного бурана, через летящие брызги, гудящий лед, вопли, грохот и кровь. Маленькая лодка, идущая за нами, пошла ко дну, и вода забурлила от лихорадочно бьющихся в ней конечностей. В планшир вцепились пальцы утопающего, я ударил по ним. Мимо проплыла парочка влюбленных, отчаянно цепляющихся друг за друга окоченевшими руками, они то показывались, то снова исчезали в мерзлой воде. Лодку вдруг жестоко тряхнуло, я обернулся и вытащил револьвер. Я понимал, что происходит. За моей спиной на борт забрался мужчина. Я выстрелил, спихнул его в воду, вода стала быстро краснеть. Борт корабля вырос перед нами как отвесная скала, сходной трап доходил мне только до плеча.
Колоссальными усилиями, сам не пойму как, мне удалось поднять девушку на деревянные ступени, забраться следом и дотащить до палубы. Нам разрешили остаться. Больше на борт не поднялся никто. Корабль мгновенно отошел. Это был триумф.
Во время нашего путешествия мы пересаживались с корабля на корабль. Она не выносила холода, все время дрожала — казалось, вот-вот разобьется на мелкие кусочки, как венецианское стекло. Она словно вошла в стадию распада, стала еще тоньше и бледнее, еще более прозрачной, похожей на призрак. Наблюдать за этим процессом было небезынтересно. Она почти не двигалась и вставала только по крайней необходимости. Руки и ноги ее сделались настолько хрупкими, что казалось, ими нельзя пользоваться. Времен года мы больше не различали — их сменил вечный холод. Стены льда гудели и грохотали, гладкий, блестящий, неземной, ледяной кошмар; дневной свет терялся в зловещем сверкающем мираже айсбергов. С одной стороны, я согревал и поддерживал ее, с другой — убивал.
Мороз слегка ослаб. Мы сошли на берег, чтобы дождаться следующего корабля. Страна находилась в состоянии войны, город подвергся жестоким разрушениям. Устроиться было негде; восстановили пока только одну гостиницу, в которой лишь один этаж был закончен, и все пригодные для обитания уголки заняты. Ни уговорить, ни подкупить никого не удалось, комнату нам не дали. Путешественников не жаловали, что естественно при подобных обстоятельствах. Нам объяснили, что мы можем остановиться в лагере для беженцев за городом. Мы поехали туда через разгромленные районы, где не было ни садов, ни деревьев, ни кустика. За городом начиналась абсолютно плоская равнина, а там, где было поле боя, теперь — пустыня, усеянная мусором.
Нас разместили на бывшей ферме. Вокруг царил неописуемый хаос. Повсюду валялись части разломанных телег, тракторов, машин, хозяйственного инвентаря, старых шин, каких-то непонятных приборов вперемешку с разбитыми орудиями и боеприпасами. Провожатый предупредил нас, чтоб мы были внимательны и шли осторожно, вокруг могут быть мины или невзорвавшиеся снаряды. Внутри дома — всякий хлам, раздробленный так мелко, что определить, чем это было раньше, не представлялось никакой возможности. Нас привели в комнату с земляным полом, без мебели, с дырами в стенах и наспех подлатанной крышей, на полу, прислонившись к стене, молча, не шевелясь, сидели трое. Они были едва живы, и, когда я с ними заговорил, они так и продолжали сидеть молча, не шевелясь. Позже я узнал, что они оглохли, им разорвало барабанные перепонки. Людей в подобном состоянии (у кого-то была содрана кожа на лице, у кого-то губы потрескались от смертоносного ветра) в стране было множество. На полу, под тонким покрывалом еще кто-то лежал. С его головы клочками падали волосы, лицо и руки были покрыты струпьями, всякий раз, когда он кашлял, в черных кровоточащих деснах дребезжали готовые выпасть зубы, он, не переставая, стонал, и плевался кровью. Вокруг него бродили тощие кошки и изящными заостренными язычками подлизывали кровь.
Мы остались там до прибытия корабля. Я хотел найти что-то, на чем можно сконцентрировать взгляд, но не было ничего ни внутри, ни снаружи — ни полей, ни домов, ни дорог. Лишь огромные кучи камней, мусора, костей животных. Камни всевозможных размеров и форм покрывали землю густым метровым слоем, повсюду громоздились огромные курганы — вместо холмов в обычном пейзаже. Мне удалось раздобыть лошадь, и я проскакал десять миль в глубь страны, и везде те же ужасные картины, та же каменная пустыня без признаков жизни или воды простиралась от горизонта до горизонта. Естественный рельеф был разрушен войной, вместо холмов — каменные насыпи, земля, казалось, умерла, окаменела.
