Поэтому мы торжественно и чинно спешим в прачечную, скрывая за Какнивчемнебывалами, что на самом деле это побег от неизвестности, заставляющей снова и снова звонить в больницу. И очень часто в подобные дни из-за угла дома нам навстречу, что-то бормоча, запинаясь и пошатываясь, возникает старик с рюкзаком. Когда он неловко пролезает в дыру забора, у него за спиной позвякивает что-то тяжелое и увесистое. Дзыньк. Дзыньк. Но бабушка не дает хорошенечко расслышать заветный звук. Она сжимает запястье и строго бормочет на ухо: «Присмотрись». Указывая глазами в направлении потрепанных, волочащихся по асфальту брюк, бабушка с глубоким вздохом заключает: «Страшно. Если ты не хочешь превратиться в такое вот, ни в коем случае не растягивай рукава шерстяной кофты». – «И чтобы футболка торчала из-под куртки – тоже нельзя, да?» – «Обязательно всегда следи, чтобы ремешки сандалий были застегнуты, гольфы подтягивай. Кровать всегда заправляй. Мотай на ус! А обрезки цветной бумаги надо собирать с пола и выбрасывать в ведро. Но самое главное, запомни, что бы ни случилось, нельзя падать духом и сдаваться». – «Сдаваться врагу?» – «Да, сдаваться врагу. Борись и не поддавайся, даже когда руки опускаются. Потому что с этого все и начинается, слышишь? Ты смиряешься, закрываешь глаза и выпускаешь». – «Перекладину? Или руль самолета?» – «Да, и самолет летит сам по себе, сбивается с курса. А потом настает момент, когда может что-нибудь случиться. Нежелательное и непоправимое. И совсем скоро станет уже поздно. Потому что страшное уже началось. Мало ли, во что тебя задумала превратить жизнь, а ты сопротивляйся, перебарывай ее».
– Вся беда в том, – тихо и настойчиво внушает бабушка, – что когда человек сдается, выпускает руль и начинает превращаться во что-нибудь страшное, поначалу он ничего не чувствует. Окружающие начинают беспокоиться и говорят: «Одумайся! Что ты делаешь?! Куда тебя несет?!» Им со стороны виднее. Поэтому надо прислушиваться к тому, что говорят вокруг. – Крепко ухватив меня за запястье, она решительно направляется к остановке сквозь сизую прохладу раннего утра. Гордо, с достоинством расправив плечи, бабушка торопливо вышагивает в выходном желтом костюмчике и белых босоножках, нет да нет придирчиво и строго оглядывая меня. Командует подтянуть гольф. Требует застегнуть нижнюю пуговку рубашки. И бессмысленно объяснять ей, что потрепанные штаны старика, его перепутанные волосы, разодранная в нескольких местах куртка и даже птица-тик, которая норовит наброситься и украдкой клюнуть его, совершенно не важны. А главное – то, что позвякивает в рюкзаке. И когда старик, пошатываясь, перешагивает через цветники или машет рукой, отгоняя назойливую птицу, из рюкзака выпадает. Небольшое и увесистое. На тропинку. В траву. Пык.
На углу дома росла винная ягода. Гибкие деревца, усыпанные темно-фиолетовыми, сладкими гроздьями, вокруг которых всегда порхала стайка ликующих воробьев и синиц. Из-за того что бабушка запрещала, надо было обязательно украдкой протянуть руку и сорвать несколько ягод. Схватить гроздь правильно рассчитанным движением, чтобы ветка не зашуршала, не встряхнула листьями. А потом незаметно и осторожно отпустить, чтобы, распрямившись, тонкое деревце не хлестнуло воздух. Необходимо было хладнокровие, спокойствие вора и ловкость рук фокусника. Ухватить несколько ягод, спрятать в горсти, но, переволновавшись, не слишком сжимать кулак, иначе они превратятся в удручающее вязкое месиво и ладонь будет липкой весь день. Если сделать все правильно, рассчитав каждое движение, бабушка ничего не заметит. Особенно когда ее внимание обращено к тетушке в пушистой кофте птицы гнева, которая спешит навстречу, сияя неподдельной улыбкой, искренне распахивая руки в объятии. Пока они чинно беседуют и качают головами, можно незаметно оборвать не одну гроздь, а целых две или три. Главное – набраться терпения и не выдать себя во время убаюкивающего ожидания внутри прохладного грота остановки. Каменные стены выложены изнутри и снаружи осколками разноцветных стекол. Когда лучик солнца вырывается из ветоши облаков, мозаика вздрагивает, подмигивает и мерцает. Разноцветные стекла рассказывают, то вспыхивая, то угасая. Горящие и ледяные. Щедрые и жадные. Они на глазах превращаются в рубины, сапфиры и изумруды. В васильки, пионы и корабли. Засмотревшись на слепые квадратики, что зияют на месте отколотых стекол, главное, забыв про осторожность, не разжать кулак, не начать жадно пересчитывать добычу, не клюнуть ягоду у всех на виду. Это не так-то просто, как кажется: сохранять бдительность на остановке, мерцающей разноцветными огоньками, среди пасмурных улочек, серых осенних газонов, балконов, заваленных досками и алюминиевыми уголками, облупившихся блеклых лавочек и покосившихся избушек с жердяными заборами. Не так-то просто удержаться, когда разноцветные огоньки вспыхивают, переливаются, складываются в холодные мерцающие орнаменты и огненные цветы. Позади остановки нашептывает сорными травами широченное поле, за ним – черная гребенка леса, где прячется ночной синий ветер. По шоссе, вздымая серую пыль, вьюжа фантики и желтые листочки, проносятся бетономешалки, грузовики, «запорожцы», молоковозы и «уазики». Все это убаюкивает и лишает осторожности. А винные ягоды жгут кулак красно-фиолетовым, дразнят сладостью, грозят наказанием. Машины со свистом проносятся мимо. Стекляшки мозаики вспыхивают и гаснут. Поле, убаюкивая, рассказывает, что в прошлые годы его засевали: овсом, горохом, кормовой пшеницей, а в этом году оставили пустым, вольным полем тимофеевки, клевера и львиного зева. Но если выдержишь испытание, сумеешь сдержаться и не клюнешь сладкую черно-синюю ягоду из горсти, то вскоре, рядом с остановкой, пыхнув прогорклым выхлопом, притормозит долгожданный автобус. С натянутым между фарами коричневым дерматином, с лисой из прозрачных трубочек, что подпрыгивает на пружинке в кабине водителя. У него выгоревшая розочка в рычаге переключателя скоростей, а огромный руль обмотан синей изолентой для красоты.
Всю дорогу до прачечной, в дребезжащем, кашляющем автобусе бабушка вполголоса жалуется бывшим пациентам, невзрачным дядечкам в льняных фуражках, пышным тетушкам в платьях с оборками, что дед в больнице и у него – пятый инфаркт. В это время она и сама начинает немного свыкаться с тем, как на самом деле обстоят дела. Она всхлипывает и рассказывает голоском потерявшейся в лесу девочки, что делала деду ночью уколы, сначала магнезию, потом – сердечное, а он никак не приходил в сознание. Пока бабушка всхлипывает, качает головой и разыскивает платочек в сумке, можно сделать вид, что грустно рассматриваешь сквозь запыленное стекло уносящиеся назад дома и деревья. А на самом деле украдкой поклевать из кулака головокружительно сладкие, праздничные винные ягоды. Дед в больнице, в реанимации, значит, надо было бы сидеть с опавшим лицом, всхлипывая и глядя прямо перед собой. Дед в больнице, значит, надо бы чувствовать горечь, привкус угля и кислого яблочка-китайки. Но винная ягода дарит забвение, дарит цвета. На мгновение завалившийся набок Черный город тревог снова становится городом лазалок, пустых хоккейных ворот, турников, барьеров для бега с препятствиями и старых дворов, где на площадке, возле ржавых гаражей, наверняка лежит маленький железный шарик, бурый от ржавчины. И его необходимо найти как можно скорее.
На третьей остановке, выплакавшись, прозрев новую главку своей жизни и немного смирившись, бабушка улавливает разноцветную смешинку в глазах и вороватое движение руки ко рту. Она кладет тяжелеющую теплую ладонь за плечо, украдкой, настоятельно тянет за рукав, склоняется и строго шепчет: «Что это там у тебя? Ну-ка, покажи!» Но в кулачке больше ничего нет, кроме сухой веточки, маленького листика, сладковатого сока, пыли и березовой летучки.
