Три часа мы безуспешно сидели в засаде, там, где четыре ясеня сросшимися стволами образуют гнездо и штаб. Каждый смотрел в свою сторону, вел наблюдение. Мне выделили самую простую сторону: ту, где располагались гаражи, кусты акации, угол соседнего дома и его крайний подъезд. Мне выделили сторону попроще, зная, что я обязательно замечтаюсь, засмотрюсь куда-нибудь вбок, подзову щенка или начну думать, как вернуть память деду. Меня взяли в игру, потому что сломанная рука в гипсе, висящая на грязном сером бинте, придавала мне сходство с раненым разведчиком. И создавала ощущение, что все взаправду. Мимо брели старушки с авоськами, мужики со связками реек, школьники с ранцами, дворовые собаки, и больше ничего интересного не происходило. Потом, пошатываясь, проплыли два поломанных, потерявших смысл мужика. У них были рассеянные целлофановые глаза и красные, разгоряченные лица. Они шли в обнимку, что-то выкрикивая. Переругивались и напевали. Потом к нам подбежала Лена с ветерком: развевающиеся золотые волосы, сережки с кровинками рубинов, сиреневое платье на вырост. Подбежала, жестоко расчертила мягкую после дождя землю ребром новеньких босоножек. Прикрыв рот ладонью, взвизгнула: «Тихо, слушайте! Я все узнала, оказывается, старик с рюкзаком исчез». – «Врешь». – «Заткнись и слушай! Вчера та вредная старуха с клюкой, ну, помните, которая как-то согнала нас с лавочки вон там и еще грозила вызвать милицию. – И она махнула рукой в сторону дальнего подъезда, где растут тоненькие гибкие деревца винных ягод. – Да, они шептались вчера с моей мамой, а я подслушала. Старик с рюкзаком раньше сторожил котельную два раза в неделю. И, что бы ни случалось, всегда приходил. Даже пьяный, побитый. А теперь он исчез. Не позвонил, не передал, что заболел». – «Не может быть». – «Может. Его нигде нет. Уже месяц. Или больше. И никто не знает, где он теперь живет, где его надо искать. Обычно он всегда бродил здесь, сидел на остановках или курил возле подъездов. Так ведь. Никто не задумывался, где он пережидает дождь, что он делает в мороз, где встречает Новый год, куда исчезает. Все как-то привыкли, что его можно в любое время нечаянно встретить возле магазина или возле прачечной». Это было правдой. Он всегда бродил мимо карусели, вдоль нескончаемого ряда ржавых гаражей, и можно было не повышать голос, не кивать, не говорить ему «здравствуйте». Потому что он все равно бы не заметил. И не расслышал. Со временем все как-то перестали обращать на него внимание. Пускай себе ходит по дворам, думая, что вокруг него окраинные районы Черного города, из которого нельзя сбежать, где можно только забыться. И даже если его не было видно, то где-то вдали смутно угадывалось знакомое отрывистое постукивание в рюкзаке. Дзыньк. Дзыньк. А теперь старика нигде нет.
«Я знаю, что случилось, – грубо прервал Славка-шпана, – я точно знаю. Старик растерял шарики, все до одного. День за днем они выпадали через дырку в его рюкзаке. И на тех местах, где они выпали, теперь выросли лазалки: у нас во дворе, на Жилпоселке и еще там, где старик бродил целыми днями и по ночам. Он растерял шарики. А мы ничего не нашли. И теперь он исчез. Потому что ему больше нечего здесь делать. – Немного помолчав, сплюнув сквозь щелочку между зубами, Славка-шпана со всей силы ударил кулаком один из четырех ясеней штаба. – Значит, все закончилось… Чего уставились? Можете расходиться». Его губы дрожали. Он отвернулся, бросил серый булыжник, забыв, что это рация, и быстро пошел прочь.
Потом все говорили, как примерно это случилось. Старушки шептались на лавочках. Дядя Леня, курящий на балконе, переговаривался с тетушками возле подъезда. Бабушке рассказывала на лестничной клетке соседка Сидорова. Бесцветный сквозняк подворотен приносил на крыльях подслушанные и украденные у кого-то слова. Из отдельных лоскутков постепенно сложилось. Однажды он, забывший свое имя, отмахиваясь от невидимой птицы, рано утром шел под мелким косым дождем. Спотыкаясь, брел по деревенской улочке, мимо покосившихся жердяных заборов, вдоль новеньких изгородей из штакетника, мимо калиток и ворот. Он не спешил, а просто удалялся в серо-голубом тумане, туда, в сторону кладбища, аэропорта или поля, на котором по-прежнему стоял разрушенный самолет, где однажды с ужасом просыпаются девушки, думавшие, что летят на море, далеко-далеко. Старик медленно удалялся, шепотом убеждая себя в том, что рюкзак опустел, значит, ему нечего делать в Черном городе. Больше нет необходимости скитаться по старым послевоенным дворам, мимо футбольных ворот с оборванной сеткой, напрямик через песочницы, задевая сохнущее на ветру белье. Нет необходимости заходить к знакомым, бывшим друзьям, собутыльникам, просить взаймы, спрашивать про железные кровати. Все шарики рассеяны по городу. Все лазалки выросли. С пустым молчащим рюкзаком на плече старик растворялся в густеющем тумане деревенской улочки. Он шлепал по лужам, ворчал на разбуженных цепных псов. Потом, уже вдалеке, привычным движением отогнал невидимую птицу, щелчком отправил окурок в канаву, хрипло кашлянул, поднял воротник. Когда он окончательно исчез в тумане, вокруг была зыбкая тишина раннего утра, нарушаемая поскрипыванием форточек и дверей, а еще качелей и цепей квадратной лазалки на пустыре, которыми играл бесцветный и безымянный ветер. Черный город остался позади, с его черными-пречерными подъездами, лестничными пролетами, в стены которых замурованы отравленные горечью сердца. И город лазалок тоже остался позади, окутанный утренними сквозняками, запахами фиалок, гвоздей, дождя, распахнутых крыльев и перекладин.
Я сидела в кресле, потихоньку расшатывая подлокотник, и раздумывала про Какнивчемнебывала. Возможно, их находят на улице, гуляя в одиночестве вокруг дома. Или подбирают с асфальта, ожидая кого-нибудь возле трикотажного магазина. Наверняка однажды старушки выбрасывают отслужившие свой век Какнивчемнебывала в окна тесных, сумрачных комнат. Навсегда покидающие городок летчики и девочки с ветерком швыряют больше ненужные Какнивчемнебывала в затуманенные форточки такси, автобусов или электричек. Значит, где-то в городке есть особое ателье Какнивчемнебывал. Скорее всего, оно находится в том же подъезде, что и прачечная, только этажом выше. Туда приходят тайком, на цыпочках поднимаются по скрипучей деревянной лестнице на третий этаж. Толстенькая невысокая тетушка в синем халате бегает, кружится по маленькой комнате с серым линолеумом, снимает мерки. Наверняка возле железнодорожной станции есть старое заброшенное депо. Там, от пола до потока на вешалках висят новые, заранее приготовленные Какнивчемнебывала. К каждому из них скрепкой приколот клочок квитанции с именем и адресом будущего владельца. Потом наступает час, когда становится необходимо спрятать все, что горчит внутри, напялить на себя это добротное пугало, чтобы казаться радостным и спокойным. В этот день, ближе к вечеру, раздается условный звонок в дверь и почтальонша тетя Валя протягивает большой серый конверт с готовым, отглаженным Какнивчемнебывалом внутри.
В ближайшие же выходные я тайком наблюдала за бабушкой и мамой. Они перешептывались на кухне, медленно пили чай, качали головами. Какнивчемнебывал я не заметила, обе они были рассеянными, немного уставшими, говорили друг другу: «Тише», – чтобы мы с дедом не расслышали их разговора. В тот вечер мне не удалось продвинуться ни на шаг к разгадке. Тогда я стала внимательно всматриваться в лица тетушек, что толпились возле подъезда, перешептываясь о том, что мой дед с каждым днем сдает все сильнее. Я тайком сбегала в сберкассу, встала в очередь. Было страшно, потому что я зашла туда впервые одна. Меня трясло в разные стороны от этого маленького приключения, от страха и восторга. Я стояла в очереди, прикидываясь взрослой, не чертя мыском по линолеуму, не цокая языком, не расправляя подол пальто. За два человека до окошка я поднялась на цыпочки и некоторое время подсматривала за кудрявой служащей, гадая, что она скрывает, о чем молчит. Хотелось узнать, откуда взялась та боль, которую затаили внутри поломанные мужики, курящие на балконе в майках. Было интересно, на что больше всего похожа горечь, которая бродит внутри, не давая им спать по ночам: на димедрол, лист алоэ, косточку яблока, дым котельной, микстуру от кашля. Как-то, превратившись в разведчика, я целый вечер крутилась под окнами. Делала вид, что ожидаю Марину, вызывала ее метким криком, брошенным в форточку квартирки на первом этаже. Я отлично знала: Маринин кувырок был безупречным, поэтому ее отца, молчаливого целлофанового человека, пригласили водить школьников в походы. В этот раз он взял Марину с собой: куда-то за поле, через лес, к далекому озеру и деревне. Но я все равно делала вид, что жду ее под окнами, а сама тайком следила за всеми, кто выходит из подъезда и прогуливается во дворе.
