Затем, совершенно неожиданно и почти к ее разочарованию, он разрядил напряжение тем, что вздохнул, а затем и засмеялся тихо. Он убрал свой палец, покачивая головой и посмеиваясь.
Он оставался в такой позе: преклонив одно колено, глядя вниз с выражением раскаяния или вины — или того и другого. Затем, с таким видом, будто может одним словом перечеркнуть все, что было им сказано или сделано, он подался вперед, выпрямляясь на коленях так, что его голова оказалась вровень с ее головой, и сказал:
— Правда в том, что я хочу поцеловать вас вот так. Позвольте мне.
Позвольте? Он просил у нее разрешения?
Если и так, то ждать, пока она его ему даст, он не стал. Ладони его направили ее лицо, и он прижался губами к ее губам — к губам женщины, которая уже была одурманена, сбита с толку, растеряна до-дрожи. В то время, как она была просто не в состоянии в силу определенных, достаточно необычных, обстоятельств ничего предотвратить, виконт Монт-Виляр прижал свои губы к ее губам.
И он не просто хотел сорвать с ее губ эдакий легкий поцелуй, чмокнуть ее, нет, он хотел другого. Его палец снова вернулся к ее нижней губе, слегка отодвинул ее, нежно приоткрыл ей рот, и тогда он вошел в ее рот языком, и палец его тоже был частью поцелуя, он двигался во влажных недрах ее рта, с внутренней стороны нижней губы, затем попал в рот, затем вышел из него. Ей казалось, что лицо ее все отдано ему во власть, и это чувство было столь же пугающим, сколь изысканным. Пальцы его другой руки — кончики пальцев — погружались в ее волосы, поглаживали затылок, шею, скулы. Он взял ее лицо обеими руками. Господи, все это было так чудесно, так волшебно-приятно, так ни на что не похоже, что Эмма вообще не знала, что делать.
Зато он знал: его рот, и его палец, и его язык. Господи святый, такой обжигающе-страстный, полный такого явного, такого сильного желания! Не ведающий стыда, смущения, самоограничения. Открытый в своей жажде. Эмма чувствовала, что не может быть ему здесь равноценной партнершей, она лишь млела и таяла. Она позволила ему вот так ее целовать, но ведь она не стала целовать его в ответ? Должно быть, все же стала, ибо она сама открыла ему свой рот, одурманенная, пораженная тем, что делает, смутно сознавая, что должна поступать совсем не так. Она имела дело даже не со Стюартом, а с его влечением к ней, с его сексуальностью — мрачной, нарочитой, изысканной, как все прочее в нем, как его вкусы в одежде, например. Она, эта его сексуальность, была настолько самодостаточной, что не нуждалась в контроле сознания или совести. Стюарт Эйсгарт не знал иных границ, кроме границ своих потребностей. И вот сейчас ему хотелось вот так щедро, расточительно целовать женщину, лаская ее лицо, проникая языком ей в рот... женщину, которая была привязана к стулу.
Потом ему захотелось насладиться ее бедром — внутренней его частью, ибо кончики его пальцев заскользили там, со стороны внутреннего сгиба колена и выше, отчего внутри ее что-то упало, но при этом страх заставил ее дышать быстро и мелко. Она была недалека от паники. Он — не фигурально, а буквально — поймал ее вздохи своими губами, и рука его послушно исчезла с ее бедра. Хорошо.
Он повернул голову, стоя перед ней на одном колене. Поцелуй как освобождение от маленького страха. Как приятно. Эмма дала волю ощущениям. Сколько времени прошло с тех пор, как ее последний раз целовал мужчина? Она не могла припомнить. А когда бы ее целовали вот так? Никогда. Поцелуй Стюарта был по-особенному теплым и крепким... и таким вкусным — будто сахарная голова таяла у нее на языке. Язык его двигался у нее во рту не так, как она привыкла: казалось, ему действительно интересно исследовать все потаенные уголки ее рта, в движениях его языка не было ничего от имитации соития. Она вдыхала его запах — пряный и острый, такой нежный, что ей временами казалось, что это то, что помнит кожа о душистом мыле, но запах был таким своеобразным, таким непохожим на другие, что она уверила себя: так мог пахнуть только он.
Стюарт Эйсгарт оказался самым чувственным мужчиной, что она в жизни встречала. То, как он выглядел, какой исходил от него запах, какими были текстура и, увы, вкус его кожи — все это было словно создано для того, чтобы возбуждать в ней все возможные чувства и ощущения из разряда сексуальных. Ей казалось, будто тело ее — дом, а он таинственным образом проник в него и осветил каждый уголок.
Когда-то, она уже не понимала, когда именно это случилось, рука его вернулась к ней на колено. Сухая, теплая, привыкшая повелевать. Всего-навсего рука на колене. Для равновесия. Для чего же еще? И тем не менее ее обуяла паника. Он понял это и нежными поглаживаниями разогнал страх. Его большой палец поглаживал ее под коленом — два мазка: один успокаивающий, второй... Второй принес с собой сильнейший ток крови, приливший к самому основанию ее существа. Эмма чуть было не задохнулась. Ее ноги... Боже правый... ее ноги. Она чувствовала себя чуть ли не вывернутой наизнанку. Она вдруг поняла, как близко он был к тому... ну, он мог положить свои руки, этот свой палец, большой, и все прочие куда угодно.
Почти по-джентльменски, словно бы он прочел ее мысли, Стюарт Эйсгарт отстранился, переместился вбок. Одной рукой он потянул за те путы, что связывали ее ноги. Ветхая ткань легко порвалась. Вначале он освободил ее правую ногу. О, как чудесно! И тут же стал целовать ее, как раньше, потом остановился — ровно настолько, чтобы уделить должное внимание ее левой ноге. Пока он развязывал левую ногу, она с наслаждением вытянула правую. Нельзя сказать, что, почувствовав, что ноги свободны, Эмма вскочила и убежала. Нет. Но это потому, что, едва освободив ее ноги, он снова начал ее целовать, фактически приковав к стулу.
Следующее, что она почувствовала, — это его ладони под своими коленями, резкое движение вверх: он приподнял ее ноги, а сам оседлал стул, каким-то образом умудрившись одновременно поглаживать ее ноги до самых икр и щиколоток, по всей длине. Он сел, положив ее ноги поверх своих. Ему все еще приходилось слегка наклоняться вперед, он был намного выше ее, но так он чувствовал себя более комфортно, как ей показалось, — еще бы, сидеть на стуле не все равно, что стоять на полу на коленях. И вдруг он резко подался вперед — тела их оказались совсем рядом. Наверное, ей бы следовало дать ему пощечину. Возможно. Трудно сказать, ибо ее руки оставались связанными за спиной. В любом случае это был шок — почувствовать его мужское тело в такой непосредственной близости от распростертого своего, женского.
Он наклонился вперед, целуя ее крепко. В какой-то миг руки его оказались по обе стороны от ее головы, он держался за спинку стула. Он согнул бедра, и она почувствовала... То, что она почувствовала, показалось ей странно знакомым — и в то же время нет. В следующий момент рука его легла ей на талию, он гладил ее живот, ласково, чуть ли не желая успокоить. Затем он убрал руку... и ничего. Абсолютно ничего, если не считать чего-то, что она не чувствовала очень и очень давно. Мощная, совершенная в своей красоте мужская эрекция.
Он либо знал, либо прямо сейчас придумал, каким образом произвести соитие на стуле. Они были близки к тому... Она позволила ему... Нет, она дергала руками, но они не были свободны... она была его пленницей, разве не так? Она сама его впустила? Эмма облизнула губы, чтобы сказать «стоп!». Но слово как-то не выходило. Она в самом деле хотела, чтобы он прекратил? Или продолжал? Вот теперь действительно пришло время сказать «стоп!». Решение зависло в воздухе, оно требовало ее внимания, но с ней что-то случилось — мозги шли вразлад с телом.
